А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Смерти отца я ждал несколько лет. Вместе с ним. Он тоже ее ждал. Он даже ее видел. Несколько раз в год. Чаще всего зимой, когда работы было меньше, а перед домом далеко прояснялось — от сада до самого леса, фиолетового в эту пору. Он обычно видел ее, когда в сумерках сидел у окна. Это видение появлялось всегда, когда он ел хлеб с салом, разрезая складным ножом и хлеб и сало на маленькие кусочки. Каждый кусочек он жевал долго, поглядывая на ракитник. Если ножик выпадал у него из рук, я знал, что сейчас он крикнет, чтобы закрыли на скобу дубовую дверь. Он сам никогда не подходил к ней. Он сидел возле окна неподвижно, открыв рот, засунув правую руку под жилет. В жестяной кружке я подавал ему воду. Он пил маленькими глотками. После каждого глотка его лицо освобождалось от тысячи узелков и постепенно становилось почти таким же гладким, как мое.

Тогда он вынимал правую руку из-под жилета и, указывая на ракитник, говорил мне, чтобы я внимательно смотрел на столб дыма, идущий от остриженных наголо ракит. Дыма я, правда, никогда не видел, но кивал, не желая сердить отца. Когда впервые явилось к нему это видение, я на него накричал, чтобы он не молол чепухи, и тогда он весь посинел, а лицо его стало похожим на лицо истерзанного бичом деревянного Христа, что стоит на площади, привязанный к гранитному столбу. И отец еле-еле смог прокричать, чтобы закрытую на скобу дверь подперли еще осиновым колом.

Но с тех пор как Ясек пальнул себе в лоб, а его тело зарыли за оградой кладбища, там, где зарывают собак и скотину, я вместе с задыхающимся отцом готов был видеть в ракитнике столб дыма. Тем более что приближалась зима, а вместе с ней подходило время, когда мы вместе с Ясеком дома, в костеле на хорах, в корчме, на посиделках задумывались, как лучше всего использовать врожденную нашу смекалку. Уже несколько лет, кроме Ясека, я ни с кем не водился и потому думал о нем ежедневно, видел его в риге, на конюшне, возле лошади, в саду, в ветках деревьев, с которых осыпался иней, видел его на дне колодца и, наконец, в том невидимом дыму, что клубился в ракитнике.

Случалось, что, уйдя ночью из корчмы, с посиделок или от соседа и пробравшись задворками, перескочив через ивовые плетни, чувствуя острый запах конского навоза, тепло из открытых дверей конюшен, я ждал в соседнем саду, держа руку на револьвере, оттягивавшем карман. Только когда мороз начинал щипать мне щеки, а снег сыпаться за ворот, я медленно уходил домой. Но и тогда не был уверен, что именно в этот момент Ясек не выводит из какой-нибудь приоткрытой конюшни каурую лошадь с белой звездой на лбу, не выносит поросенка, опоенного горелкой, не стаскивает перин с жердей или сонных кур с насеста. Я оглядывался, спотыкался о замерзшие комья земли, то и дело падал в глубокий снег.

Меня тянуло к этим приоткрытым конюшням, наполненным шуршанием овса, перешептыванием белого и красного клевера, зеленым сеном, крысиной, мышиной и кроличьей беготней. Однако я сам не мог решиться туда войти, стащить курицу с насеста, вывести, хотя бы в сад, из озорства, самую захудалую клячу. А ведь я знал, что если так сделаю, то Ясек, являющийся мне беспрерывно, навсегда уйдет от меня за реку, уйдет вместе с вдовушкой и молоденькой служанкой и останется там, за оградой кладбища, вместе с собаками.

Но я боялся, что если протяну руку к курице, к конской узде, то вторгнусь в лошадиные и куриные владения Ясека. А если хоть раз вторгнусь туда, то обязательно вытащу когда-нибудь револьвер, приложу к виску и нажму курок. Лучше проходить мимо приоткрытых конюшен, поджидать у овинов и во взъерошенных садах, чувствуя, как по хребту струйкой стекает страх, смешанный с тайной радостью.

Из-за этого я даже хотел уехать хоть на несколько дней из дому. Я знал, что в раскинувшемся на несколько километров баронском лесу нужны дровосеки. Еще я мог, сговорившись с Калмой, возить в его лавочку товары из соседнего местечка. Однако мне было не к лицу браться за такую работу. Поэтому почти целыми днями я шатался по окрестным перелескам, ставя силки на зайцев и куропаток. Иногда я ходил на замерзшую реку и из черных нор в глинистом берегу вытаскивал прямо рукой хорьков или делал проруби и ловил сачком рыбу. На берегу рыба тут же замерзала, рыбьи глаза напоминали мне сову, что украшала наш орган.