А началось с ничего...

Японец постарше сказал что-то женщинам, и те забегали, захлопотали, заново накрывая на стол. Ребятня глазела на Герку, украдкой показывала на него пальцем и зажимала ладошками рты. Все дети, наверно, такие: слезы еще могут сдерживать, смех — никак. Что ни больше крепятся, то им смешнее. И когда Герка, зашагнув на пол, стукнулся макушкой об потолок и ойкнул, терпение кончилось. Хохотали с визгом, до слез, долго. Мамаши терли глаза широкими рукавами кофт, отцы улыбчиво поглядывали на «русский Геркулес», который уселся не на скамеечку, а прямо на циновку в метре от стола, и все равно боялся шевельнуться, чтобы не двинуть его нечаянно ногой.

А на столе все такое хрупкое: тонюсенькие фарфоровые пиалки перед каждым, в чашках побольше — рисовая каша до краев, возле чашек — по две крашеных палочки, похожих на вязальные спицы, на середине — тарелка красной икры. И ни ложек, ни хлеба.

Подали бутыль, чуть меньше нашей четверти из-под керосина.

— Бин по-ихнему называется, — наклонился Шрамм к Сергею. — До горлышка пара литров входит.

Хозяин взял посудину обеими руками и осторожно наклоняет над Геркиной пиалой. Герка нахлобучил ее пятерней.

— Ни, ни. Мы не пьем. Не положено.

— Да что ты? Герман? Это же саке. Рисовая водка. Деликатес. Наливай, аната.

Но выпив деликатесу, Вовка передернул плечами — лычки на погонах сморщились.

— Бр-р-р-р.

Икоркой бы заесть — поддеть нечем. Не спицами же этими они едят. Нет, ими. Японцы ловко вставили палочки между пальцев и раз-раз из тарелки. Только мелькают. Вовка поизучал, как их держат, и себе целится. Приноравливался, приноравливался — щелк. Поймал икринку. Пока нес ко рту — упала. Лизнул голую снасть и жует, притих. Сергей не утерпел и рассмеялся:

— Лиса журавля так же потчевала.

— Чито? — переспросил хозяин.

— Дедушку Крылова вспомнил.

— Э-э-э.

«Вот тебе и «э». Приучил вас микада молоко шилом хлебать».

Вовка аккуратно положил палочки, где лежали, поднялся, попросил извинения — и к шинели.

— Наши захвати, — догадался Герка, за чем он пошел.

Возвратился Шрамм с ложками. У него деревянная, большая. Настоящий уполовник.

С ложками дело пошло веселее: не успевают хозяйки закуску подтаскивать. Они с удивлением и восторгом смотрели на трех русских, споро управляющихся с едой, цокали языками, переговаривались по-своему.

— Давай моя попробуй, — попросил один из японцев.

Вовка тщательно вытер ложку салфеткой, подал. Японец зачерпнул ее полную рису, высыпал в рот, жмурится.

— Шибыка еруси.

— Понравилось, самурай? — ляпнул Шрамм.

Японцы помрачнели.

— Наша самурай нету. Наша много-много на водонакачика работай есть. — И, тоже вытерев ложку, протянул ее Вовка.

— Ну, ты не обижайся, брат. Я ж не знал. А ложку, слышь, дарю насовсем. На память. Вакаранай? Я тебе — ложку, ты мне ваши спицы. Мы тоже сыны рабочих. Понимай? Хочешь сигареты впридачу? Пачку. Ну, две.

Японец улыбнулся:

— Моя шибыко еруси все понимай. Сыпасибо ложка, сыпасибо сигаретту, дурузья. Моя война нетту, моя русыких убивай нетту есть.

Домой возвращались навеселе, без ложек, шелка и сигарет. Все до пачки раздарил «коммерсант».

— Что я майорше скажу? — сокрушался Сергей.

— Скажешь, встреча прошла в теплой и дружеской обстановке. Скорей выгонят.

Любовь Андреевна и верно нажаловалась мужу на ординарца. Вызвал майор Сергея на улицу.

— Докладывай, где был. Рассказал.

— Молодцы. Правильно сделали. Лучше обмениваться ложками, чем пулями. Помешалась на шелке дарданелла. И как ее перевоспитать? С Германией справился, с Японией — с бабой не могу.

— Отпустите меня в эскадрилью.

— Живи. Не обращай внимания на ее фокусы.

16

Жил. По утрам, когда дремотную тишину городка взъерошивал рокот моторов, Сергей выходил на улицу и слушал эту бодрую перекличку сильных машин. Иногда он отпрашивался у майорши на целый день и с вечера убегал к Герке с Вовкой в их уютную и жарко натопленную казарму, выпрашивал у старшины эскадрильи комбинезон напрокат, заночевывал, чуть свет поднимался вместе со всеми, напяливал пахучую спецовку, лез вперегонки на грузовик и падал на заиндевелое сиденье.

В январе разыгралась в снежки мягкая сахалинская зима. Поднимется ночью, швыряет, швыряет, швыряет пригоршнями, все залепит, завалит, к утру спрячется за сопки и посмеивается солнышком.

Дорога на аэродром юлила между снежных валов, от грейдера настолько высоких, что даже шапок из-за них не видать. Едешь, как в тоннеле. Встречным машинешкам разминуться негде. Воткнется какой-нибудь порожний зис носом в сугроб, переждет, потом и пятится назад, отфыркиваясь от залепившего все глаза-фары снега.

Над ангаром лениво покачивался полосатый флюгер, неведомо за что про что прозванный шпионом.

— Из зебриных шкур шьют, — начинает очередную лекцию Шрамм, а то что-то запозевывали все. — Специально для пешкодромов закупают у Африки. Африка — это государство такое есть в Южной Америке. А Южная Америка — это где Северная, так напротив через дорогу.

— Ты про зебру, Вовик, про зебру давай, — просят его.