А напоследок я скажу…

«Я думала, что ты мой враг…»

Я думала, что ты мой враг,
что ты беда моя тяжелая,
а ты не враг, ты просто враль,
и вся игра твоя – дешевая.

На площади Манежной

бросал монету в снег.
Загадывал монетой,
люблю я или нет.

И шарфом ноги мне обматывал

там, в Александровском саду,
и руки грел, а всё обманывал,
всё думал, что и я солгу.

Кружилось надо мной вранье,

похожее на воронье.

Но вот в последний раз прощаешься,

в глазах ни сине, ни черно.
О, проживешь, не опечалишься,
а мне и вовсе ничего.

Но как же всё напрасно,

но как же всё нелепо!
Тебе идти направо.
Мне идти налево.

50-е

«Жилось мне весело и шибко…»

Жилось мне весело и шибко.
Ты шел в заснеженном плаще,
и вдруг зеленый ветер шипра
вздымал косынку на плече.

А был ты мне ни друг, ни недруг.

Но вот бревно. Под ним река.
В реке, в ее ноябрьских недрах,
займется пламенем рука.

«А глубоко?» – «Попробуй смеряй!» –

Смеюсь, зубами лист беру
и говорю: «Ты парень смелый.
Пройдись по этому бревну».

Ого! – тревоги выраженье

в твоей руке. Дрожит рука.
Ресниц густое ворошенье
над замиранием зрачка.

А я иду (сначала боком), –

о, поскорей бы, поскорей! –
над темным холодом, над бойким
озябшим ходом пескарей.

А ты проходишь по перрону,

закрыв лицо воротником,
и тлеющую папиросу
в снегу кончаешь каблуком.

50-е

«Чем отличаюсь я от женщины с цветком…»

Чем отличаюсь я от женщины с цветком,
от девочки, которая смеется,
которая играет перстеньком,
а перстенёк ей в руки не дается?

Я отличаюсь комнатой с обоями,

где так сижу я на исходе дня
и женщина с манжетами собольими
надменный взгляд отводит от меня.

Как я жалею взгляд ее надменный,

и я боюсь, боюсь ее спугнуть,
когда она над пепельницей медной
склоняется, чтоб пепел отряхнуть.

О, Господи, как я ее жалею,

плечо ее, понурое плечо,
и беленькую тоненькую шею,
которой так под мехом горячо!

И я боюсь, что вдруг она заплачет,

что губы ее страшно закричат,
что руки в рукава она запрячет
и бусинки по полу застучат…

50-е

Сны о Грузии

Сны о Грузии – вот радость!
И под утро так чиста
виноградовая сладость,
осенившая уста.
Ни о чем я не жалею,
ничего я не хочу –
в золотом Свети-Цховели
ставлю бедную свечу.
Малым камушкам во Мцхета
воздаю хвалу и честь.
Господи, пусть будет это
вечно так, как ныне есть.
Пусть всегда мне будут в новость
и колдуют надо мной
родины родной суровость,
нежность родины чужой.

1960

Свеча

Геннадию Шпаликову