А.П.Чехов: Pro et contra

Многие, начиная с того же Арсеньева, отмечали и высоко оценивали пейзажные описания (Мережковский, Перцов, Голь- цев, Краснов, Неведомский). А. С. Долинин, замыкая линию рассуждений об этом виде чеховского хронотопа, хорошо опи­сывает его функцию в структуре чеховского повествования: «Природа обрисована беглыми штрихами, мимоходом: она нужна была ему, чтобы оттенить то настроение, которое сооб­щается читателю от самого рассказа, от человека и человече­ской жизни. И это всегда у него так. То же и относительно кра­сок: у него нет каких-нибудь специальных для природы — он черпает их из быта, из обычной, будничной и опять-таки пре­имущественно человеческой обстановки. В этом, может быть, секрет изумительной оригинальности его как пейзажис­та — причина, почему его картины природы так пленяют, как ни у кого».

Вслед за Михайловским, много толковали о случайности тем. В прямой полемике с создателем концепции чеховской случайностности броскую и загадочную формулу предложил Андреевич: «Издатель "Русского богатства" г-н Михайлов­ский, — он же и критик журнала, — не раз упрекал Чехова за случайный выбор тем, за то, что Чехову решительно все равно, что ни описывать, — льва в клетке, убийство ребенка, картину привольной степи, случайную ссору двух незнакомых людей. Такие упреки говорят лишь о критической проницательности уважаемого издателя, но, к сожалению, большего непонима­ния даже проявить невозможно. В глазах Чехова случай в че­ловеческой жизни превращается в необходимость, и нет ровно ничего случайного, потому что все случайно». Любопытно, что через четыре года, в одном из последних писем, отвечая моло­дому поэту, писатель почти процитирует критика: «Вообще в поступках Вашего героя часто отсутствует логика, тогда как в искусстве, как и в жизни, ничего случайного не бывает» (Б.А.Садовскому, 27—28 мая 1904 г.; П 12, 108).

Сравнительно редко в статьях специально затрагивалась об­ласть художественного конфликта.

Как ни странно, на периферии «эстетиков» были и пробле­мы чеховского сюжетосложения, столь важные впоследствии для историков литературы. Хотя Ляцкий отметил повторя­ющуюся деталь и преобладание описания над психологиче­скими характеристиками, Шапир считал, что в некоторых текстах нет развития фабулы, а Неведомский в общем виде от­метил художественную меру и экономию художественных средств.

Из более общих построений заслуживает внимания опреде­ление Чехова как экспериментального, «опытного» художни­ка в работе Овсянико-Куликовского, идущее вразрез с утвер­дившимся представлением о нем как бытовике, продолжателе (или разрушителе — все равно) традиций старого русского реа­лизма. Из него вытекает заключение, прямо противоположное рассуждениям Мережковского и прочих об отраженной у Че­хова «всей Руси». «Если бы, например, иностранец или буду­щий историк захотели по этим рассказам составить себе пра­вильное понятие о жизни наших провинциальных городов в конце XIX века, то они попали бы впросак: как ни скудна, ни бедна наша жизнь, но ведь не из одной сплошной бездарности, тупости, пошлости состоит она, и население наших городов не есть нарочитый подбор мелких душонок».

С определением чеховского метода возникла особенно забав­ная ситуация. Для Шапира он — настоящий реалист, для ран­него Эйхенбаума (позднее уже не критик, а известный историк литературы принципиально изменит свою точку зрения) — ре­алист с уклоном к натурализму, эпигон реализма, для Красно­ва — последователь натуралистической школы в лучшем смысле этого слова, для Мережковского (тоже раннего) и Ни­китина — импрессионист, для Неведомского и Белого — реа­лист, движущийся в сторону символизма, почти символист, для театрального критика Кугеля, напротив — ни то, ни дру­гое («Для символизма во всем этом слишком много реальных подробностей; для реализма здесь слишком много символиче­ского вздора» - рецензия на первое представление «Чайки», ТК 104), для Маяковского — свой брат футурист, один из ди­настии «Королей Слова».

Для объяснения феномена чеховского художественного мира использован практически весь наличный набор методоло­гических этикеток. Чеховская система давала для этого неко­торые основания. Критики-современники начинают игру в пе­реодевания, включая Чехова в свою эстетическую колонну или исключая из оной (эпигон). Потом, уже в историко-литера­турных работах, появятся маски Чехова — почти социалисти­ческого реалиста, говорящего с горьковским акцентом, Че­хова-абсурдиста, Чехова-универсального стилизатора, почти постмодерниста... Точно так же чеховская драматургия выдер­жит многочисленные театральные «измы».

Универсальный мир Чехова обнаружил способность всту­пать в контакт едва ли не со всеми эстетическими доктринами ХХ века, неизменно оказываясь больше любой из них.

АВТОР

Если разговор о чеховской поэтике фактически начал Арсе- ньев, то исходный тезис об авторе-творце этого мира сформу­лировали едва ли не одновременно Мережковский и Михай­ловский.