А П Чехов в воспоминаниях современников

Когда я попала туда, несмотря на то, что имение было в руках Чеховых только год, впечатление было такое, будто Чеховы там живут спокон веку, и что Павел Егорович, отец Чехова, так и состарился в своей "келейке", а дети родились в этом ставшем таким уютным доме. Обстановка была более чем скромная - без всякой мишуры: главное украшение была безукоризненная чистота, много воздуха и цветов. Комнаты как-то походили на своих владельцев: келейка Павла Егоровича, с киотами, лампадкой, запахом лекарственных трав и огромными книгами, в которых он записывал все события дня в одной строке{5}, вроде:

- 14. Девчонки принесли ландышей из лесу.

- 15. Превосходно удались Марьюшке налистники.

- 16. Пастуха молнией убило.

- 17. Миша женился.

- 18. Приехали гости, не хватило тюфяков.

Антон сердит.

Пиона расцвелась.

и т.д.

Эпически спокойно - радости, горести, новости - все в одной строке. Из этой записи можно было понять, откуда у А.П. уменье так кратко и сжато дать в одной фразе всю картину - в одном "горлышке бутылки, блестящем на плотине" - всю картину лунной ночи...{6} \232\

Комната Евгении Яковлевны, кротчайшей и добрейшей матери А.П., - с ослепительной чистоты занавесками, швейной машинкой, огромным шкафом и сундуком, где хранилось все, что только могло понадобиться в доме, и с удобным креслом, в котором, впрочем, она редко сидела - неутомимая хлопотунья.

Белая девическая комната Марии Павловны, с цветами и узкой белой кроватью, с огромным портретом брата, занимавшим самое главное место как в комнате, так и в ее сердце. Гостиная с пианино и террасой в сад...

Наконец - кабинет А.П. - с этими светлыми, как его взгляд на мир, окнами, с книгами, письменным столом, на котором, кроме исписанных его причудливым, но разборчивым почерком страниц последнего рассказа, лежали планы, чертежи и сметы больниц, школ, построек серпуховского земства, - с этюдами Левитана и покойного Н.П.Чехова - талантливого художника - на стенах.

У Чеховых поражало меня всегда: откуда у этой семьи, начавшей жизнь в провинции, в мещанской обстановке, в бедности, явился такой огромный вкус и такое благородство и изящество? Ни одной вещи не было, которая резала бы глаз, ничего показного: какое-то внутреннее достоинство чувствовалось в доме и обстановке Чеховых - как и в них самих. Я видела много "литераторских" квартир в Москве и в Петербурге. Обычно они были двух типов: или с поползновением на роскошь, с картинами, обитой шелком мебелью и купленными в антикварных магазинах "старинными" вещами - или же скудно убранные, с остатками селедки на столе и клеенчатой мебелью, из которой вылезала мочалка... Тут - везде чистота, порядок и ничего лишнего.

Я говорю о мелиховском доме - потому что его уже никто не увидит таким, каким он был. Дом в Ялте - чудом уцелевший - сохранился, и его можно видеть, но мелиховского дома уже нет, и нет уже почти никого из тех, кто бывал в нем{7}.

Сам Чехов очень полюбил Мелихово. В мелиховской обстановке он совсем преображался, и там я никогда не видела у него того рассеянного, отсутствующего взгляда, как в Москве. И в Мелихове - он уже был не зрителем, а активно действующим лицом. Пожалуй, самые светлые его годы связаны с Мелиховым. После тяжелого детства, лишений и скудости, беготни за трехрублевыми гонорарами, скитаний по дешевым квартиренкам - он вдруг \233\ ощутил, что у него есть свой дом, которого не надо менять, из которого не надо торопиться... Он писал о Мелихове:

"Тут все в миниатюре: маленькая липовая аллея, пруд величиной с аквариум, маленькие сад и парк, маленькие деревья - но пройдешь раз-другой, вглядишься и впечатление маленького исчезает: очень просторно..."{8}

Мне невольно приходит в голову аналогия с его маленькими рассказами: страница-две, а прочтешь раз-другой, вдумаешься - и впечатление маленького исчезает, и какой простор мыслям, настроению, какая широкая картина русской жизни!

Я попадала в Мелихово обычно тогда, когда "гостей" не было. Летом я почти всегда скиталась по Европе. А как раз летом к Чеховым наезжало столько гостей, и званых и незваных, что иногда укладывать было негде, мать Чехова и Марья Павловна с ног сбивались, а А.П. сбегал в свой крохотный флигелек, чтобы работать без помехи. В этом флигельке, где в одной комнате еле-еле помещался письменный стол, а в спаленке, которую А.П. называл своей "духовой печкой", - кровать, - он написал "Чайку".

Я не боялась распутицы и приезжала обыкновенно, когда в доме была только семья. Помню раз, когда я собралась туда в ноябре, Чехов предостерегал меня письмом:

"Я буду в восторге, если вы приедете к нам - но боюсь, как бы не вывихнулись Ваши вкусные хрящики и косточки. Дорога ужасная, тарантас подпрыгивает от мучительной боли и на каждом шагу теряет колеса. Когда я в последний раз ехал со станции, у меня от тряской езды оторвалось сердце, и я теперь уже не способен любить"{9}.

Но когда я не убоялась и приехала - он был очень рад, так как чувствовал, что я любила и его, и его семью, и весь их уклад.