А. П. Чехов в воспоминаниях современников

Прошло много времени. Мы встретились опять в Москве, уже после путешествия Чехова на Сахалин. Меся­ца два провели мы, постоянно встречаясь. Мы вместе бывали в театрах и у многочисленных знакомых, сошлись и подружились окончательно, с неизбежным и традици­онным брудершафтом. По-прежнему Чехов был молчали­вым и необыкновенно скромным человеком, несмотря на свою известность.

Был со мной в Петербурге смешной случай, — рассказывал он мне. — Сказали мне, что Полонский очень хотел бы со мной познакомиться, и повезли меня (кажется, Лейкин или Голике) на один из его журфиксов. Ну, при­ехали мы, знакомимся. При знакомствах всегда называют фамилии так, что ничего не разберешь. Так и тут: послыша­лось не то Чижов, не то Чехов. Полонский и остальные гости не обратили на меня никакого внимания, и просидел я молча целый вечер в уголке, недоумевая, зачем я понадо­бился Полонскому или зачем нужно было знакомым уве­рять меня, что я ему интересен. Наконец стали прощаться. Полонскому стало неловко и захотелось сказать мне что- нибудь любезное. «Вы, — говорит он мне, — все-таки меня не забывайте, захаживайте когда-нибудь, ведь мы с вами, кажется, и прежде встречались, ведь ваша фамилия Чижи­ков?» — «Нет, Чехов», — сказал я. «Батюшки, что же вы нам раньше-то этого не сказали!» — закричал хозяин и да­же руками всплеснул. Очень смешное приключение вы­шло, — добродушно и конфузливо закончил свой рассказ Чехов.

И здесь, во время этой московской жизни, для меня особенно выяснилась основная черта чеховского характе­ра — искренность буквально не выносившая лжи, застав­лявшей страдать душу художника. Лжи мелочной, подчас комичной, разумеется, было немало в обществе, особенно в отношении Чехова, тогда уже на всю Россию славного писателя и модного человека в Москве. Как тонко он отме­чал неискренние заискивания людей, сравнительно безза­ботных по части литературы, и как грустно говорил: «Что ему Гекуба!» ⁴ Но еще больше раздражала его ложь, касавшаяся вопросов и убеждений общественной жизни.

Они напились, — говорил он мне раз про одну компа- н и ю , — целовались и пили за конституцию! Ну, ты поду­май, зачем ему (он назвал фамилию) конституция ⁵, когда он может строить свое благополучие только в условиях политического рабства. Чего они лгут?

Кстати об общественных убеждениях. В журнальных статьях не раз упрекали Чехова в индифферентизме. После народнической, иногда будировавшей литературы появле­ние Чехова производило впечатление жреца искусства для искусства. С самого начала в этом было уже крупное недо­разумение: статьи проглядели в рассказах молодого пи­сателя ту художественную правду всей русской действи­тельности, а не отдельных образов, которая с такой силой появлялась в первый раз после Гоголя. А такая правда для имеющих очи, чтобы видеть, стоила, разумеется, больше поучающего тона либеральной беллетристики. «Не надо сочинять нарочно стихов о плохом городовом», — говорил мне когда-то Чехов, и теперь он повторял приблизительно то же самое о плохих беллетристических вещах. Но зато как высоко ставил он покойного Гл. Ив. Успенского, кото­рого считал первоклассным художником, как часто цитиро­вал его. Впрочем, недоразумение, о котором заговорил я, было временным и как-то само собой растаяло по отноше­нию автора «Мужиков» и «В овраге»...

Писал и работал Чехов много. По этому поводу у него сложилось определенное убеждение, которое он мне не раз высказывал.

— Художник, — говорил о н , — должен всегда работать, всегда обдумывать, потому что иначе он не может жить. Куда же денешься от мысли, от самого себя. Посмотри хоть на Некрасова: он написал огромную массу, если сосчитать позабытые теперь романы и журнальную работу, а у нас еще упрекают в многописании.

Исходя из этого убеждения, Чехов несколько раз сове­товал мне, бросив общественную деятельность, отдаться исключительно литературной работе. Общественной дея­тельности в земстве он очень сочувствовал, но считал ее маловозможной по «независящим обстоятельствам» и по­лагал, что для нее должны найтись люди, не причастные литературе. Действительно, то было в этой области мрачное и тяжелое время, при одной мысли о котором я теперь содрогаюсь. И какой грустной, но прелестной и верной русской действительности шуткой кажется одно место из письма Чехова ко мне в эту пору: «Vive monsieur le membre d'hotel de zemstvo! Vive la punition corporelle pour les mou- jiks! * Служи беспорочно, помни присягу, не распускай мужика и если нужно, то посеки, всякого нарушителя долга прощай как человек, но наказывай как дворянин» ⁶. А при свидании Чехов говорил мне:

Все это хорошо, и дай тебе бог всякого успеха, но, по- настоящему, нужны не школки с полуголодным учителем и не аптечки, а народные университеты.

И когда я прочитал почти те же слова, сказанные от имени художника в прелестном рассказе «Дом с мезони­ном», я не удивился, а только обрадовался... ⁷

В следующую зиму я опять часто виделся в Москве с Чеховым. Его успех как художника все возрастал. В про­винции с нетерпением ждали каждой его новой повести, каждой строчки.