А потом пошел снег… (сборник)

Что он ощущал в свои три месяца в холодных руках тощего ксендза, он не помнил, но когда однажды нашел время и на Пасху отвез маму в московский храм рядом с чекистским гнездом на Лубянке, то, к своему собственному изумлению и маминой радости, вдруг встал на правильное колено, когда целовал руку священника и получал облатку, и перекрестился правильно, слева направо, хотя до этого не чувствовал в себе никакой религиозности, в храмах не бывал, к иконам относился как к живописи, и вдруг в эту Пасху что-то в нем щелкнуло и к возможности Бога он начал относиться серьезно.

Литва, которая раскрывалась с двух сторон дороги – с авангардной живописью зеленых полей, испещренных россыпями голубизны васильков, кровавыми пятнами маков и буйными желтыми пятнами сурепки, с темными мазками лесов на горизонте, охристыми стенами домиков хуторов и сталистым цветом озер, великое множество которых лежало по обе стороны дороги. Если добавить к этой картине груды огромных разноцветных валунов, одинокие иконы-часовенки на высоких столбах и пустоту – нигде, кроме дороги, не было видно никакого движения – ни на полях, ни около домов – как будто все литовцы здесь вымерли начисто.

– Интересно, а откуда они берут всю эту сметану и молоко, которыми завалены магазины в Москве, если никто здесь не работает?

– Что? Что ты сказал? – ворохнулись было его приморившиеся от езды попутчицы, но он только повел плечами и не ответил.

И все это сонное великолепие природы было так близко его душе, было так знакомо, было таким родным и единственно нужным, что, видимо, при рождении и в самые первые миги жизни что-то отпечатывается внутри тебя, как бы наносит свой штрих-код – цвета, вкуса, ощущения, запаха, так, чтобы потом ты знал точно, чей ты и откуда.

Он был отсюда, хотя политики тухлые этого не признавали, а вот земля признавала и встречала его как своего, не стесняясь своей заброшенности, ждала его. Тут он так разулыбался наплыву лирических чувств, что подруга жены тревожно начала его спрашивать, что такое он увидел и что ожидает, но он продолжал весело скалиться в ответ, а потом коротко ответил:

– Двадцать осталось…

– Чего двадцать?

– Километров.

– И тебя это так радует? Нет, он у тебя странный, и очень, – повернулась подруга к жене за поддержкой с неким бабским подколом. Подруга давно была одинокой, а холостячки не очень жалуют замужних, даром что подруги.

Жена ничего не ответила, только быстро глянула на него в водительское зеркало, но быстро отвела глаза – эти его шестьдесят стали неким рубежом для нее – он это чувствовал, – и странность его все больше и больше становилась ей в тягость – и это он тоже чувствовал, а потому ждал, затаясь, развязки, но сегодня он ехал в свое детство и не хотел думать о плохом, или, точнее, думал, что станет к нему готовиться потом, на следующий день.

А сейчас он забавлялся тем, как их путешествие выглядит со стороны – картина эта, если разглядывать ее как кадры какой-нибудь комедии, была довольно смешной – лилипутский автостульчик, рассчитанный на тинейджерские прогулки по городу, вез троих довольно упитанных пожилых людей, забивших все его крошечное пространство, как шпроты консервную банку. Но зато их тройной вес плотно прижал машинку к асфальту, погасив ее парусность, и немецкое чудо разогналось до сто двадцать километров, поэтому в городок они въехали неожиданно – он вынырнул после поворота с подъемом, как будто присел, ожидая его приезда, а потом поднялся, встречая.

В городе его ждали – люди стояли на тротуарах с цветами, а некоторые и с флагами дикой красно-оранжевой голландской расцветки – потом он узнал, что это был древний цвет флага этой провинции, – везде на домах были развешаны лозунги, а из открытых окон и на балконах торчали головы зевак – люди улыбались ему, махали руками, приветствуя.

Машина добралась до перекрестка с единственном в городе светофором, на котором горел зеленый, тут он не выдержал, остановился, опустил стекло, чтобы узнать, что случилось, и был оглушен ревом духового оркестра.

Прямо за его машиной маршировали музыканты в военной форме, играя что-то наподобие литовского варианта марша «Славянки», с высоким худым дирижером во главе. За оркестром проследовала пожарная лестница, пожарная бочка, еще какие-то машины, а потом повалил нарядно одетый народ, и все они мимо их машины уходили куда-то наверх по кривой улице, обставленной двух– и трехэтажными домиками довоенной постройки, и потом на улице вновь стало пусто, а звук оркестра все удалялся и удалялся куда-то наверх, в гору, пока, видимо, не достиг вершины, где и стих. Там зазвучали голоса, которые говорили что-то торжественное, по-литовски – подруга жены объяснила, что сегодня праздник городского оркестра, которому исполнилось 150 лет, и поэтому дальше проехать нельзя, придется идти пешком.

«Ну надо же, жалость какая, – думал он, слушая объяснения подруги, – только чудо началось, только все совпало, и так обломали».