А потом пошел снег…

Неприятное чувство заброшенности накрыло, видимо, каждого, когда атомоход отошел на приличное пространство и превратился в небольшую оранжевую коробочку на горизонте, потому что все столпились рядом с камерой и нервно пересмеивались, а когда под их ногами ощутимой волной поднялся и опустился лед, толстая Женя ойкнула и шлепнулась на зад, упираясь двумя руками в снег, а загорелые лица остальных, исключая Егора, который жил в пространстве видоискателя и был там счастлив, заметно побледнели.

Соня, которая стояла рядом, переминаясь и постукивая ногой о ногу, уже укутанная в несколько слоев красным мохнатым шарфом, из которого иногда показывался покрасневший от холода носик, когда лед зашевелился, повела себя сдержанно, только крепко ухватилась за его рукав, а он, взглянув на нее, понял, что ей больше не до форса, что мороз и ветер прохватили ее насквозь и ее можно заставить подчиниться, набросил на нее долгополый тулуп, который при необходимости служил для согрева камеры, и, как она ни отнекивалась, заставил влезть в огромные черные валенки, которые Валя припас для подобных случаев. Она не смотрела на него, спрятав глаза под ресницами, украшенными белой мохнатой изморосью, стесняясь, что другие заметили его особенное внимание к ней, но была явно благодарна. Этим утром они не сказали друг другу и полслова, скованные работой, как цепью, которая держала их рядом друг с другом, не позволяя отдалиться от вчерашнего происшествия и укрепиться в правильности возникшей близости.

На льдине было довольно ветрено, все, поеживаясь, топали ногами в валенках и пимах, поворачиваясь к ветру спиной. Техника тоже капризничала, правда, он думал, что не только по причине мороза или ветра, а еще и потому, что все нервничали — он давно знал, что лично может вывести из строя любой электронный аппарат, если будет не в духе или что-то у него не получается. Но тут ему повезло — ассистент Ваня углядел нерпу, которая вылезла поодаль на лед, потом рядом появились еще две — нерпы ужасно любопытны, а в этом месте они еще и не были сильно знакомы с повадками людей, видно, не боялись их, как медведей, — вот и устроились на краешке льдины, опираясь на свои ласты, чтобы разглядеть получше, и таращили свои черные, круглые, немигающие глазищи на странных двуногих.

Они вальяжно развалились на ледяном пляже, ветер не мог пробить их черные, лоснящиеся жиром, блестевшие под солнцем шкуры, казалось, они понимают, что нужно людям, и позировали, словно модели на фотосессии, — поворачивались с боку на бок, ловко подкручивая себя ластами, грозно открывали зубастые усатые пасти, замирая на мгновение, чтобы получился эффектный стоп-кадр, ныряли в воду и выскакивали оттуда то с трепещущей рыбиной в зубах, то в сопровождении новых нерп — видимо, водяной телеграф работал исправно и на льду иногда лежало до десятка черных красавцев, — словом, у всех отлегло с души, напряжение спало и техника заработала.

Он наводил атомоход на камеру, все время корректируя его движение по рации, связанной с капитанским мостиком, и повинуясь голосу оператора, который требовал то направлять судно прямо на камеру, то повернуть его боком. Они сделали три дубля, и махина вдруг перестала им подчиняться, застряв поблизости, и, несмотря на то что он сорвал голос, насилуя рацию, почему-то не собиралась начать движение для последнего дубля.

Лед сначала поднимался и опускался плавно, и они привыкли понемногу к его движению, забыв о том, что стоят на тонкой пластине соленого льда над глубиной тягучей, мерзлой воды, как забывают авиапассажиры о многокилометровой пустоте под ногами, но вдруг волна по льду почему-то в такт его крикам по рации начала становиться все чаще и размашистей. Все примолкли, собравшись поближе к камере, как будто в случае чего могли бы помочь друг другу там, внизу, в нулевой температуры воде. Молчание с атомохода затягивалось, тюлени вдруг разом поползли к воде и исчезли, и стало слышно постукивание ног, замерзших даже в теплых унтах и валенках, и дыхание нервное и частое заполнило пустое пространство вокруг.

Он только вяло подумал, что еще немного, и кто-нибудь сорвется в истерике, как рация ожила и капитан по своей обычной привычке без затей, красивым многоэтажным слогом затребовал их на борт, без промедления. Радостная группа почти бегом добралась до корабля и взлетела на трап.

Пока ребята, ожив, уже в ранге героев, весело общались с обступившими их моряками, он, расстроенный, поплелся на мостик. В рубке с огромными светлыми окнами по всему периметру царила обычная строгая рабочая тишина, прерываемая переговорами по громкой связи — атомоход медленно отваливал от кромки льда, выбираясь на чистую, спокойную, темную воду. Капитан сидел на высоком вертящемся стуле, привинченном к полу, у бокового приоткрытого окна. Он похлопал его по плечу, улыбаясь, и вместо объяснений сунул в руки свой бинокль. Сквозь мощные линзы было видно, как к месту, где они недавно находились, ленивыми толстыми змеями ползли две широкие трещины, разламывая по дороге ледовое поле на несколько кусков.