А. Разумовский: Ночной император

А она шла да шла. Версту за верстой. Широким петровским шагом. Останавливаясь только для того, чтоб раздать очередную милостыню.

На изволоке, где Ярославский тракт огибал крутой холм, голова процессии как бы приблизилась к изгибающемуся хвосту. Елизавета даже оглянулась, может, и карету своего графа заметила. Шаг стал еще шире, насмешливее. За ней вприпрыжку бежал маркиз Шетарди. Несчастный! Солнце уже поднялось высоко, припекало. Каково-то в тяжелом раззолоченном камзоле, в жарком парике и пудре! Алексей знал, что сама-то Елизавета никогда не пудрилась, тем более по волосам; они золотистым венцом плыли вкруг ее головы. Ветер надувал легким парусом скромное, полумонашеское платье. Уже не жалость — восхищение опалило душу Алексея. Двадцать лет знал Алексей эту женщину и не переставал удивляться ее переменам, и в облике, и в характере. Вот послала фурьера за молодоженами — зачем? Они уже догнали государыню, вышли из коляски. Екатерина пойдет хоть бы что, а кривляка-наследник?.. Он пока что выплясывал на носках возле маркиза Шетарди, но дальше-то?.. Маркиз и сам уже еле тащился, не понимая, какая дурь взбрела в голову императрице. Разве его король, его любимый Людовик, позволил бы себе пачкать в пыли золоченые туфли?

Что-то такое мелькнуло в голове Алексея, он поторопил:

— Федор Степанович, иль опустели кожаные кармашки?

— До Троицы не опустеют. Сам набивал-заколачивал, как мешки с порохом.

Стар, стар, а дело свое казак делал проворно.

— Знаешь, Алексей Григорьевич? Давай за нашу милую Украйну!

— Дело! За Украйну.

Что-то грустно после этого стало. Доведется ли когда побывать? Старушку мати повидать?

Вишневский догадался, именно это и сказал:

— За мати Наталью Демьяновну!

Алексей обнял его:

— Гарный ты казак, Федор Степанович.

— А як жа. И ты гарный. Тильки что ж теперь не спеваешь?

— Ты же знаешь, голос сдал. Да и поют ли графья?

— А казаки?

— О, казаки!..

Алексей замолчал, не договорив, но вдруг, откуда и голос взялся, давнюю думку вспомнил:

Оставил казак родную степницу!..
Ему не вернуться в родительский дом…

Они шли… вернее ехали… на богомолье к русской Троице, а пели — ведь и Вишневский пропитым голосом подхватил, — малороссийскую, наверно, не слыханную на этом лесистом Ярославском тракте, степную, грустную песню. В самом деле, легко уехать — трудно возвернуться обратно…

Дорога их не на юг вела — на север, версту за верстой. Уже вторая? Третья?.. Неужели до самой Троицы. Может, и до Ярославля, названного так в честь князя степного, истинно Мудрого? Не мудрость ли и сие — самодержице огромной империи пешью пылить по бесконечному тракту?

Верстовые столбы — недавняя новинка — мелькали за окном кареты, в которой сидели два казака и попивали венгерское, в то время как императрица, лишь на ходу испив квасу с благоговейно протянутого подноса, продолжала и продолжала отмеривать версты.

Четвертая…

Пятая.

На очередном изгибе дороги видно, как поднимают из пыли упавшего маркиза и тащат к карете. Виден наследник — неужели будущий император? — который тоже вот-вот упадет. Кто его потащит — не Екатерина ли, птицей летящая за Елизаветой?

Которая верста — шестая?

Седьмая?..

Петровский широкий шаг не сбивается… просто вдруг круто сворачивает на обочину, к купе развесистых дубов.

Какое-то неслышное повеление, какая-то радостная суета растянувшейся процессии.

Отдых? Бивак?

Ковры тащат. Слуги мельтешат. Скатерть-самобранку, длиной с парадную залу, расстилают под дубами. Господь услышал молитвы усталых грешников!

— Кажется, и нам пора выходить, — сказал Алексей, вздевая скинутый было по такой теплыни легкий летний кафтан. Как и у государыни, без всяких украшений.

Не слишком демонстрируя свое отменное здоровье, Алексей Разумовский подошел и отдал общий поклон, а потом и особый. Государыне. Она похлопала ручкой по ковру, указуя место возле себя. Деликатно осведомилась:

— Как ваша подагра, граф?

— Во всяком случае, не мешает выпить добрый бокал за здоровье ее императорского величества. Вы славно шли, государыня. Я не мог на лошадях за вами угнаться.

— Что я — тоже лошадь? Ну, граф, это верх учтивости!

Но было видно, что нравится похвала ее здоровью. Елизавета привыкла везде быть первой — что в менуэте, что в скачках, что в обычной пешей ходьбе. Аппетит у нее сейчас был отменный. Она с явной насмешкой посматривала на маркиза Шетарди, который ни есть, ни пить не мог и глотал какие-то пилюли, припасенные в дорогу. Значит, знал же, чем все это кончится?

— А что, граф, не казаки ли мы сегодня?

— Смею сказать, государыня: отменные.

— Нет, граф, вы неисправимы! То я лошадь, то казачка…

— …то лучшая российская душа!

Он никогда не злоупотреблял публичными комплиментами, да ведь прорвалось.

Остальные-то по заслугам пили и ели. Эка, отмахай-ка семь верст! А до Троицы чуть ли не сотня набирается. Иные слабые души ужас пробирал.

Но ведь никто, кроме Алексея Разумовского, не знал истинных намерений государыни. После изрядного аппетитного завтрака под дубками она первой встала и пошла к тотчас же подкатившей карете.