А. Разумовский: Ночной император

— Видать, в худую минуту я торкнулся в дверь матушки Елизаветы. Говорю: так и так, позволите взять адъютанта? Как же генералу без адъютанта! Чести мало, уважения никакого. «Правда твоя, — отвечает матушка, — я уже присмотрела тебе сотоварища. Бочку вдвоем выдуете!» — «Да зачем же бочку, — с некоторой даже обидой возражаю. — Вполне нормальный выпивоха. Вирши к тому же пишет». — «Вирши? — оторвалась матушка от зеркала, на меня с подозрением взирает. — Не Сумароков ли?..» — «Угадала, матушка, — говорю, — он самый». — «А раз он, так и не бывать! Сказывают, слишком вольно пишет теперь, ишь его!..» — «Ясно, — напираю, — кто сказывает?» — «Кто? Пыхто! Леший его бери, Сумарокова… да дьявол в придачу!..» Ты, конечно, друг любезный, не слыхивал, как она в гневе ругается? Наука! Обучил ее тому не кто иной, как истопник Чулков. Знаешь, что начинается, когда печи задымят? У-у, святых выноси! Ну, думаешь, сейчас Чулкову — голову на плаху… Ан нет. Отведет ретивую душеньку — да и ласково так: «Ва-асенька!» А я вперся, когда печи как раз дымили. Ясно, получил это: не бывать! И что ж, ты думаешь, я делаю?..

— Ручку целуешь, что ж еще.

— Верно, ручку. Но к ручке-то и рукавчик пристегиваю.

— Какой рукавчик?..

— Забыл, кадетик? Да тот самый, что я по дурости хохлацкой у тебя оторвал. Так-то складно под царскую ручку об этом рукавчике, не в первый уж раз рассказываю, что матушка гребенку об зеркало шваркнула — и в хохот, в хохот, Александр Петрович! У нее ж быстро гнев на милость меняется. «Да ты, — сквозь такой благой смех говорит, — и второй рукав у него оторвешь!» — «Оторву, матушка, — отвечаю, — если чем тебя огорчит. К примеру, плохие вирши сочинит». Вот, Александр Петрович! Придется тебе писать эту, как ее?..

— Оду.

— Пускай — оду. На восшествие?..

— Да в самый бы раз… если напишется!

— Но-но, Александр Петрович. Должно написаться. Ты уж меня не подводи. Да и рукавчик свой пожалей, ведь она припомнит…

— Уж это без сомнения… Так чтоб рукавчик не отрывался?

— Тем паче, с головой-то!

— Ну, где наше не пропадало, Алексей Григорьевич…

— Не пропадет, Александр Петрович…

И беседушка дорожная продолжалась. Запасец под медвежьими шкурами был изрядный. Левые карманы возка венгерским пенились на ухабах, а правые — водочкой петровской. Вперемежку-то оно даже очень ничего.

26 февраля, в пятом часу пополудни, царские сани остановились в селе Всесвятском, в семи верстах от Москвы. Камергер Разумовский, следовавший последние версты вплотную, выскочил из своего возка уже в парадном камзоле, при шпаге. За ним, чуть поодаль, церемонно выступал адъютант. Но не могла же государыня сразу выйти из своего домка. Ее одевали и причесывали, бросая сквозь хрустальные оконца гневные взгляды. Алексей на морозном февральском ветру нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Адъютант стыл так же, как и обмерзшие гвардейцы лейб-кампании, спешившиеся у крыльца старого царского дворца. Факелы, обступившие сани, бросали на снег золоченые тени. Елизавете предстояло сделать из саней всего несколько шагов, но на это ушло не менее получаса. Наконец горничные и фрейлины угомонились, дверь домка распахнулась, и Елизавета, обутая в меховые сапожки, в собольей шубе и жаркой муфте, ступила на снег. Гвардейцы выхватили шпаги в почетном приветствии, то же сделал и адъютант Сумароков. Один камергер Разумовский не утруждал себя приветствием, да и не смог бы при всем желании, — руки были заняты. Он подхватил Елизавету под кунью муфту, покрепче другой рукой придержал и свел со ступеньки саней на ступеньку крыльца.

— Уже приехали? — наигранно удивилась Елизавета.

— Приехали, ваше величество, — поспешил заверить ее предупредительный камергер, на людях не допускавший и тени фамильярности. — Ваши покои убраны как должно и натоплены…

— Как, без моего истопника? — изволила пошутить Елизавета.

Истопник Чулков уже бежал вперед со словами:

— Я счас сам все проверю, я счас!..

В прихожей камергер передал Елизавету с рук на руки фрейлинам и горничным и только деликатно спросил:

— Я больше не потребен, ваше величество?

— Нет потребы, Алешенька, — пригнувшись, шепнула она. — Устала с дороги. Впрочем, далеко-то не отбывай…

Он склонился в лукавом поклоне. Едва ли так просто, да так рано, уляжется неугомонная путешественница. В Петербурге-то целая церемония — приживальщицы, сказочницы, да и просто сплетницы должны изрядно потрудиться перед сном, а уж после такой дороги — и подавно.

На правах поручика лейб-кампании переговорил с преображенцами, как устроить караул, да наказал буфетчику поскорее согреть их, чтоб вконец не замерзли. Пора было и о себе подумать. Его уже встречал посланный вперед личный камердинер:

— Ваши покои готовы, ваша светлость.

— Не сомневаюсь, Игнатий, — потрепал его плечо. — Покажи, где будет располагаться адъютант. — И уже ему: — Александр Петрович, не задерживайся. Мы тоже с тобой устали, а?..

— Устали, Алексей Григорьевич, — понятливо усмехнулся Сумароков.