…А родись счастливой

Уже целый месяц Люба приезжает утром на студию и домой возвращается только поздно вечером. Народ действительно валит к её креслу больше, чем к соседям, хотя там куда опытнее мастера — и гримёры, и стилисты. Жорик — вообще мастер причёсок. А Наташка такой макияж иногда наведёт — заглядишься. Но народ почему-то ждёт Любиных рук. Ну, понятно, Наташка грубовата. Всё у неё получается резко, словно сама никогда не испытала нежности. Закончит работу, помаду, тени бросит на столик, клиента хлопнет по плечу или по спине, мол, приехали, вылезай! А Жорик весь такой манерный и вечно какой-то мокрый. Всё у него потеет — руки, лицо, шея. Укладку сделает, и будто километр пробежал… К ним в работу садятся только если надо быстро подготовиться к студии, а Люба занята. Но интересно, Жорик с Наташкой на неё не злятся, даже довольны, что успевают передохнуть. А она — целый день, как белка. Устают, правда, только ноги: целый день на них. Иногда и присела бы, закончив работу, но человек не торопится подниматься из кресла: так на себя глянет и эдак, что-то поправит. И ведь не бросишь его, торчишь за спиной, смотришь, что ему не так? А он сидит и улыбается, и смотрит не столько на себя, сколько на неё. И надо тоже улыбаться. Вот так целый день и улыбайся. Скоро морщины появятся от улыбок. Но, слава богу, пока никто не пристаёт. Один только чумной попался. Ростиком с Митрича, на высоченной платформе, на голове взбитая копна выбеленных волос — весь какой-то кукольный и манерный, как Жорик. Слова так же тянет. И гнусавит слегка. Когда его привели в гримёрку, Жорик — к нему: «Слава, здравствуй! Как я рад вас видеть! Вы, как всегда! Гениально! Гениально! Прошу ко мне. Я буду счастлив!»

Слава петушком огляделся и, никак не ответив на Жорины всхлипы, прошёл к Любиному креслу. Она заканчивала укладку пожилому диктору, и хотела сразу сбегать в туалет. Но Слава сел в теплое ещё кресло, поставив рядом уклеенный картинками рундучок.

— Извините, я сейчас, — сказала она, встретившись с ним взглядом в зеркале, и хотела повернуться к выходу. Но он поймал её руку:

— От меня не ухо-одят!

— Я быстро. Мне надо…

— И мне надо быстро.

— Жорик, ну выручи! — попросила Люба коллегу и высвободила руку из цепкой лапки клиента.

Оторопело глядя на Любу, Жорик не двинулся с места.

— Наташа, может ты пока… Ей богу, я быстро.

— Она что у вас, ду-ура? — повернулся гость к Жорику. — Я к — ней, а она — от меня-я? Откуда она у вас?

— Из колхоза я! — ответила Люба и выбежала в коридор. «Господи, такая студия, а туалеты бог знает где! И что за чучело свалилось на мою голову!?»

Вернулась действительно быстро. Наташа, Жорик и гость сидели по своим местам.

— Извините, — сказала Люба, встав за своё кресло. — Вас для какой студии приготовить?

— Ты сама приготовься для моей студии, — ответил он ей в зеркало.

— Не поняла…

— Дура, что ли? Я приглашаю тебя в мой сало-он.

— Любочка, это — счастье — работать у Славы! — запел Жорик. — Оно даётся не каждому!

— Каждая даёт мне-е. А я беру только по вы-ыбору, — упёрся он в неё глазами.

— А я — только по любви! — не отвела она взгляда и повернула кресло к выходу.

— Дура! Нос мне припу-удри, чтобы не блестел на съёмке. — И развернул кресло обратно.

Люба нажала ногой на педаль, чтобы кресло поднялось выше, как она это делала при работе с детьми, потянулась за пудрой и бархоткой. Но клиент поднял на колени свой рундучок, и тот открылся с тихим, мелодичным перезвоном, подняв из бархатной глубины полочку с пудрой, тенями, набором кисточек и бархоток — одна миниатюрнее другой.

— Две штуки ба-аксов стоит. Не твоя метла! — отверг её бархотку гость.

— Я умею работать только своим инструментом. А ваш, по дурости, боюсь испортить, — в Наташкиной манере ответила Люба и так же резко опустила кресло.

— Вот дура колхо-озная! Ну, дура… Больше я никогда сюда не приду, и ты ответишь за это. — И ушёл, прихватив рундучок.

— Что ты делаешь, Любочка? Он сейчас нажалуется редактору. Редактор нажалуется Василию Семёновичу или сам прибежит сюда. Представляешь, что сейчас будет? — задыхался от волнения Жорик.

— Ну что же, я на пару минут в туалет не могла? И сразу — «Дура»?

— У Славы такая манера! Все это знают, — продолжал Жорик.

— Ну, а я — дура: не знала ни Славу, ни его манер. И что теперь?

— Он хотел взять тебя в свой салон. Это же счастье!

— Взять на пару раз, — вставила Наташка. — Мы ему помешали, он бы и здесь тебя взял, кобелёк тот ещё!

— Что ты такое говоришь, Натали? Он — гений!

Разговор прервал редактор. Вошел, сел к Любе в кресло, спросил:

— Вы чего со Зверевым сделали? Прибежал красный, как варёный, и сам теперь пудрится… Вы помягче с ним в другой раз, он всё-таки лицо нашей программы.

— Хорошо, — согласилась Люба. — Только в следующий раз отводите его к тёте Нине, пусть он её приглашает в свой салон.

Наташка хмыкнула:

— Она сама его задавит, как котёнка!

— Ой, Натали! Учитесь прощать слабости таким людям. Они — редки в наше время.

— Ну да! А мы — пыль вокзальная, нас навалом! — взвилась Наташка.

— Я этого не говорил, Натали…