А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

Ответ Бердяева прост: протестантство состоит не в том, что человек публично задает вопросу Богу (это, скорее, дух раннего христианства). Протестантизм есть слепое преклонение «перед внешним авторитетом», – в частности, перед авторитетом Писания. Применительно к Хомякову подобное обвинение не выдерживает критики как раз потому, что он ведет речь не о «внешнем», а о «внутреннем авторитете» соборного духа Церкви, глава которой – Христос.

Здесь, однако, надо на время оторваться от опоры на прочную основу хомяковских и бердяевских текстов, дающую некоторую иллюзию страховки «философским авторитетом». На минуту попробовав преодолеть «догматизм мышления», разбитый наголову еще Кантом, рискнем отправиться в свободное плавание. Здесь нас неожиданно выносит к крутым берегам исторических фактов. И они окажутся очень показательны: ведь Русская Православная Церковь претерпела-таки раскол в первой половине XX века (как минимум, на Патриаршую, Зарубежную и Катакомбную церкви). Можно ли обвинить в этом расколе исключительно «свободомыслов», в том числе и русских религиозных мыслителей? Вновь прислушаемся к голосу Бердяева, который в 1930 году писал о двух моделях раскольнического свободомыслия XIX века – модели славянофилов и модели социалистов-народников. Очевидно, что их идеи «лежат в разных плоскостях». Но порыв высвобождения из-под власти несостоятельности – духовной или государственной – в их деятельности, несомненно, присутствует. Правда, не будем забывать, что однозначного одобрения Бердяева эти движения не находят. Для аргументации достаточно вспомнить его отношение к «духам русской революции» – мелким и крупным бесам, которые вырвались в ней на кровавый пир из уютных кабинетных (и некабинетных) голов «мечтательных мальчиков»[1499].

Бердяев «за» славянофильство Хомякова. Но это не значит, что «правоту» славянофилов необходимо отнести в разряд неких новых сакральных ценностей, основав на них, например, новую идеологическую доктрину. Такое обращение с их наследием, сектантско-протестантское по сути, Бердяев категорически не приемлет. Его же отрицает и Хомяков, призывая не к созданию новых ценностей, а к возрождению подлинного православия, — прежде всего для тех, кто имеет власть в России, и для тех, кто считает себя ее «элитой» – для образованного класса.

Что такое «подлинное православие»? Тождественно ли его возрождение новейшей разновидности цезаропапизма, соединившей в своих проектах власть духовную и власть светскую и требующей от подданных подотчетного свободомыслия? Очевидно, что вопрос о характере исповедания при такой постановке теряет обычный деликатный характер, становясь прелюдией к эпохе бурь и потрясений. И если продолжить аналогию между религиозным кризисом Европы накануне Реформации и гипотетическим «кризисом» России XIX века, неизбежно возникает соблазн рассмотреть последовавшие в XX веке мировые войны как имеющие скрытый религиозный подтекст. Примечательно, что по этому вопросу имеется прямое высказывание Бердяева. Обращаясь к своим близким, он говорит о язычестве, неприкрыто звучащем в высказываниях Гитлера, и называет начало Второй мировой войны переходом «от истории к метаистории», когда через людей «действуют демоны»[1500]. Широко известны также рассуждения Бердяева о советском государстве как государстве языческом, основанном на проторелигиозных формах анимизма и тотемизма. Однако, ссылаясь на духовные законы, уже не раз разворачивавшиеся в истории, Бердяев довольно точно предсказывает возможность окончания периода новейших религиозных войн, восстановление единства России и единства православия в рамках осознанной свободы, источник которой не в насильственном принуждении, а в свободном соединении[1501]. В этом автор «Нового средневековья» оказался дальновиднее многих своих современников, в том числе и тех соратников по «философскому цеху», которые отказывали России в праве на жизнь и святость. Духу Святому было в России «где голову преклонить». И где же быть православию, соборной церковности, как не на Родине; и кто, как не русский народ, несет в себе его зерна?[1502] Стоит отметить, что подобный ход рассуждений вполне очевидно сопрягается с тем впечатлением, которое оказала в свое время на Бердяева философия Хомякова. Ведь именно Хомяков увидел в народе источник истинной веры, который утрачен правящим интеллектуальным сословием[1503], – при всех его претензиях на роль «элиты». Неверно было бы думать, что народ в этих рассуждениях превращается в икону, – уж слишком похож такой подход на одну из форм заочного идолопоклонства[1504].