А. С. Пушкин в воспоминаниях современников

Личность, порожденная эпохой, концентрирует в себе ее эмоциональную культуру. «Любовный быт пушкинской эпохи», по удачному выражению исследователя, отражен в воспоминаниях Керн, в дневниках Вульфа и Олениной, в поздних рассказах о Пушкине Ушаковых. Записи Вульфа — чувственного, тонкого и высокоинтеллектуального, дают, пожалуй, самый точный ключ для определения этой культуры. «Его <т. е. Пушкина. — В. В.> светский блестящий ум очень приятен в обществе, особенно женском», — записывает он. И далее: «Женщин… он знает как никто. Оттого, не пользуясь никакими наружными преимуществами, всегда имеющими влияние на прекрасный пол, одним блестящим своим умом он приобретает благосклонность оного». Впечатления Вульфа не случайны и не индивидуальны; о захватывающих импровизациях Пушкина в женском обществе вспоминают и другие мемуаристы. Лев Пушкин говорил даже о «гениальности» брата в таких разговорах. По воспоминаниям Керн мы можем представить себе их общий характер: движение беседы изящно и прихотливо, она богата оттенками и неожиданностями, от серьезного признания до забавного пустяка. Это «наука страсти нежной», своеобразный диалогический поединок с расчетом на психологическую победу. В нем есть нечто от «игры»; он облекается в формы любовно-психологического романа предшествующего столетия^[7]. Не только опытом психологических наблюдений, но и самой своей формой он связан и с собственным пушкинским творчеством — с «Онегиным», с «Романом в письмах». Он исходит из литературы и возвращается в нее. Память мемуаристов сохраняет нам интереснейший промежуточный этап такого возвращения — пересказанную Нащокиным устную новеллу Пушкина о любовном приключении (вероятно, с Д. Ф. Фикельмон), с точным и острым сюжетом, — не уступающую по своей напряженности и психологической глубине написанным и напечатанным пушкинским новеллам. Устная новелла, по-видимому, вообще принадлежность кружка — по вечерам в нем собираются и за «страшными рассказами» в духе Гофмана. Только от А. И. Дельвига и Керн мы узнаем, что повесть Титова «Уединенный домик на Васильевском» — это пушкинская новелла, рассказанная им «к тайному ужасу всех дам». Творческое, артистическое начало пронизывает этот «любовный быт», эстетизируя его, поднимая на уровень художественно организованного. Теперь он может порождать и «Я помню чудное мгновенье», и «Подъезжая под Ижоры», и «Город чудный, город бедный». Он преломляется, преобразуется художественным обобщением. Возникают любовные циклы, надолго переживающие свой жизненный материал.

_____

Если бы, однако, литературно-бытовые связи Пушкина оставались его личным делом, в мемуарах не звучали бы резко полемические ноты; узкий кружок Дельвига не подвергался бы поздним атакам в воспоминаниях Полевого, борьба не достигала бы той степени ожесточенности и политической остроты, о которой рассказывает А. И. Дельвиг, постоянный посетитель и участник кружка, двоюродный брат поэта.

Пушкин не удалился как частный человек в круг старинных друзей; его среда заявила о себе печатно, делая достоянием общества свои литературные и общественные мнения и связи, этические и эстетические убеждения. «Северные цветы» и «Литературная газета» стали голосом этой группы.

Она противопоставила себя раннебуржуазным идеологам — Полевому с «Московским телеграфом» и Булгарину с «Северной пчелой». Борьба шла не по частностям, — она имела глубоко принципиальный характер. Сложность ее заключалась в том, что и Полевой и Булгарин выступали якобы от имени «демократии», проповедуя буржуазно-демократические идеи равенства сословий, предсказывая близкую полную деградацию дворянства. Они ориентировались на «публику» — грамотное купечество и городское мещанство, чиновничество, «демократию». Ей адресовалось печатное слово, на ее уровень рассчитывались легкие для восприятия низкокультурного читателя булгаринские романы — «Иван Выжигин», «Димитрий Самозванец». На этом фоне элитарная замкнутость пушкинского кружка казалась вызывающим «аристократизмом». Противники поспешили воспользоваться преимуществом^[8].

Поздними отзвуками этой борьбы являются в мемуарах Кс. Полевого оценки Пушкина как человека «света», друзей его — как «аристократов», из сословного высокомерия отстранившихся от купцов Полевых. Совершенно естественно, что Кс. Полевой начал от той отправной точки, от которой шла «Москва», распустившая версию о «ласкательстве» Пушкина перед государем. Прямо Полевой об этом не говорит, — но он настойчиво и последовательно строит свою концепцию образа Пушкина. Ф. Булгарин, неразборчивый в средствах борьбы, прибегает к пасквилю: он печатает статьи о поэте, кичащемся своим дворянством, на деле же происходящем от негра, купленного за бутылку рома. Он заявляет публично, о вольнодумстве «подражателя Байрону», который тайком ползает у ног сильных, чтобы нарядиться в «шитый кафтан» придворного. Об этом точно рассказывают А. И. Дельвиг и Греч^[9].