Едем на подстанцию. Время обеденное. Наверняка сейчас в какой-нибудь фирме по продаже сотовых телефонов захлопывают дверь, вещают табличку «Закрыто», достают из холодильника принесенные из дома бутерброды. И заживо загрызут любого, кто посягнет на течение священнодействия процесса питания. Им можно. От того, на час или на два позже они продадут очередную сверкающую хромом мобильную игрушку, не зависит человеческая жизнь. Странно – а ведь получают они куда больше нашего. Наша месячная зарплата – это их трехдневная. И зачастую так обидно становится, что те люди, работа которых не так тяжела, ответственность перед обществом не велика, а зарплата – выше наших самых смелых ожиданий, имеют законное право на обед. А мы – не имеем, получается. Нет у нас в расписании обеда с двух до трех. Есть возможность «осуществления питания в свободное от вызовов время». А если нет такого времени?
Положив голову на локоть, упертый в окошко переборки, слушаю рацию.
– «Ромашка», ответьте десятой!
– Мы свободны на Целинной.
– С заездом на станцию можно?
– Вас поняли.
Вот так. Ругнешься разве что про себя. «Десятка» поехала на очередное «плохо». А плохо, скорее всего, бесчисленной по счету бабушке с приступом артериальной гипертензии, у которой кончились таблетки. Или она таблеткам просто не доверяет, а верит исключительно во внутривенные инъекции. Или участковый врач, как часто они делают, сказал ритуальную фразу: «Будет плохо – вызывайте “Скорую”». И вместо обеда бригада сейчас будет ломиться сквозь пробки на улицу Лесную, чтобы минимум сорок минут провозиться с этой бабушкой, угрохав все это время на выслушивание ее жалоб, снятие основной и контрольной ЭКГ[12], ковыряние в ее заросших жиром руках в поисках ломких и бегающих вен, назначение лекарственных препаратов, которые необходимо приобрести, и схемы их приема. При этом зная, что ничего бабуля, конечно, покупать не будет – больно хлопотно и дорого. В следующий раз она снова вызовет «Скорую». Так удобнее.
– Отвечаем!
– Везем больного в нейрохирургию.
– Как умеем, так и работаем, «Ромашка»!
А может, восемнадцатая больного давно уже сдала и стоит, сейчас, спрятавшись где-нибудь за углом, а врач с фельдшером торопливо жуют прихваченные с собой со станции пирожки, или купленные в ларьке рогалики. Как воры, прячутся, от своих же бригад и от идейно озабоченных доброжелателей, которым сам вид праздно стоящей машины «Скорой помощи» кажется оскорбительным. Ведь где-то же люди в этот момент умирают! А мы стоим, банально жрем, вместо того, чтобы сломя голову мчаться и всех подряд спасать! В первые годы работы в ответ на реплики таких вот товарищей мне хотелось схватить их за шевелюру и как следует приложить головой обо что-нибудь твердое и угловатое, пока оно не станет красного цвета. Ведь ни один же из таких вот доброхотов, вызывающих бригаду к лежащему на улице бомжу, елозящему в собственном дерьме и рвотных массах, не подойдет к нему сам. Зачем, ведь испачкаться можно! Гораздо проще делать добро чужими руками.
– «Ромашка», ответьте пятой!
– Маша, у нас тут конфликтная ситуация! Тут во дворе труп, нас не выпускают родственники! У водителя отобрали ключи, угрожают избить!
– Много, не знаю сколько! Да какая разница?
– Машенька, побыстрее! Они пьяные, с ними невозможно разговаривать! Орут!
Вот так. Людская благодарность, мать ее ети. Я слышал, как злосчастной «пятерке» этот вызов передавали по рации. Повод к вызову – «посинел». Здоровые и живые люди, как правило, не синеют. Это значит только одно – они нашли эту пьянь уже тогда, когда наступило трупное окоченение, но вместо милиции вызвали «Скорую». И сейчас друг перед другом играют в скорбящую родню. А местом приложения этого пьяного артистизма является наша бригада.
–
– Отвечаем.
– Слышали по рации, «Ромашка». Нам ехать туда?