А ты гори, звезда

«Но знаем, как знал ты, родимый…» — и нет осуждения тому, кто не дошел немного, у кого остановилось дыхание минутой раньше, чем он мог бы еще хоть раз наполнить грудь свою воздухом борьбы. Не отступить, не сдаться, не изменить общему делу — вот жесткий нравственный закон революционера. Единственный и обязательный для каждого. Все остальное неограниченно в его личном распоряжении.

Этот закон хорошо ведом и самодержавным врагам революции. А потому они не жаждут найти в среде революционеров предателей — отдельные уроды не в счет, — они ведут свое черное дело иначе. Они медленно убивают опасного для них человека. Убивают духовным одиночеством, отрешенностью от товарищей по борьбе, убивают отдаленными ссылками, холодом, голодом, отсутствием врачебной помощи, убивают любыми другими способами, когда нет хотя бы формального основания затянуть веревочную петлю на шее бунтаря.

Товарищ министра внутренних дел Макаров имел обыкновение перед тем, как соберутся члены Особого Совещания, лично просматривать некоторые материалы, предназначенные к обсуждению на заседании. В частности, касающиеся лиц, персонально известных ему хотя бы по фамилии.

Он это делал отнюдь не в целях соблюдения большей объективности и не для того, чтобы инспекторски проверить точность и доказательность работы своих подчиненных, его одолевало обыкновенное любопытство: узнать в подробностях, по каким дорожкам проходила известная ему личность за то время, пока «дело» о ней вновь не легло к нему на стол. Чтение таких материалов редко настраивало его на благодушный тон. Как правило, он вскипал внутренней яростью: «А, голубчик, все неймется тебе! Повадился кувшин по воду ходить, там тебе и голову сломить!» И затем, уже на самом заседании, ревниво прослеживал, чтобы мера наказания арестованному была определена более жестокая, чем испрашивалась в проектах, подготовленных департаментом полиции.

На этот раз перед Макаровым лежало четыре «дела». Верхнее из них — Дубровинского. Оно было, пожалуй, наиболее пухлым.

За небольшим столиком, приставленным к большому столу Макарова, едва вмещаясь в мягком кресле, сидел тучный, с обрюзгшими щеками директор департамента полиции Нил Петрович Зуев. Он недавно переместился с должности вице-директора на этот пост взамен ушедшего в отставку Трусевича и лез из кожи вон перед начальством, чтобы оправдать его доверие, тем более что Трусевич, несмотря на свою долголетнюю службу, под конец не оказался в чести у Столыпина. В задачу Зуева до открытия заседания входило сидеть, молчать и давать Макарову необходимые справки, если таковые понадобятся.

В окна сочился тусклый, бессолнечный свет. Октябрьское небо было затянуто тяжелыми тучами. Зуев сдерживал зевоту. Он плохо выспался, как всегда, при резкой перемене погоды, а утром поел жирных блинов и теперь чувствовал, как все тело его дрябнет и расплывается.

Макаров, поблескивая стеклами очков, читал вполголоса:

— «…По имеющимся в департаменте полиции и по преподанным в циркуляре от двадцать восьмого апреля сего года нумер такой-то строго проверенным данным, для восстановления дезорганизованной работы РСДРП во второй половине мая месяца заграничным партийным центром предположено было командировать в пределы Империи весьма серьезного и активного, обычно пребывающего за границей, партийного работника, носящего псевдоним „Иннокентий“…» Почему «обычно»? Нил Петрович! Сколько я знаю, Дубровинский после побега из Сольвычегодска находился за границей всего немногим более года.

— Неточность выражения полковника Заварзина, — пробормотал Зуев, стряхивая сонное оцепенение. — А возможно, он имел в виду и те еще полтора года, что Дубровинский провел в Женеве до ссылки в Вологодскую губернию.

— Дубровинский обычно действовал в России, — строго сказал Макаров. — Вот в чем суть. За границей отсиживаются теоретики. И еще болтуны. А Дубровинский — человек прямого, практического дела. И Заварзину незачем было подменять его естество. — Он снял очки и еще строже посмотрел на Зуева. — Право же, вспомнишь Зубатова. После него нет достойного начальника в московском охранном отделении!

— К сожалению, Александр Александрович, и в Санкт-Петербургском — тоже, — стараясь попасть в тон Макарову, проговорил Зуев.

Макаров читал: