А ты гори, звезда

Пригласив сесть подследственного и назвав себя и Короткого, Самойленко-Манджаро быстро заполнил начальные строки форменного бланка, объявив статью закона, по которой привлечен к дознанию Дубровинский, и предъявил протокол обыска.

— Вы подтверждаете, что все это было найдено у вас на квартире?

— Да, конечно, — сказал Дубровинский. — На протоколе обыска есть моя подпись.

— Для каких целей хранилась у вас нелегальная литература? И для каких целей вами лично были изготовлены воззвания «Ко всем московским рабочим»?

— Происхождения воззваний я не знаю, все то, что было найдено и изъято у меня при обыске, в квартире оказалось совершенно случайно.

— Вот как! — весело воскликнул Самойленко-Манджаро. И покосился на Короткого: не коробит ли того такой тон допроса. — Вот как! Вероятно, к вам зашел совершенно незнакомый человек, оставил сверток с этой литературой и попросил несколько дней подержать у себя? А вы не могли отказать ему.

— Да, примерно так все и произошло, — подтвердил Дубровинский, чувствуя, как сильно колотится сердце, и понимая, что шуточками-то вообще не отделаться. Но если жандармскому ротмистру угодно шутить, он готов поддержать его.

— Ах, эти незнакомые люди! Сколько тревог и неприятностей понапрасну они причиняют другим! — вздохнул ротмистр, внося в протокол какую-то запись. — Вот видите, господин Дубровинский, к чему привела ваша доверчивость: тот незнакомец гуляет себе на свободе, а вы — в тюрьме. Но скажите, не забери мы от вас эту «подкинутую» литературу и прокламации, все это и дальше пошло бы гулять по рукам? А может быть, вы сами принесли бы это к нам?

Дубровинский повел плечами. Что же, весь допрос будет в таком духе? Пожалуйста!

— Я бы дождался, когда придет владелец.

— Отлично! Формулирую: вы отрицаете распространение, но подтверждаете хранение у себя нелегальной литературы. Так пока и запишем. Согласны?

— Но вы знаете, что хранение запрещенной литературы тоже ведь государственное преступление? — вмешался товарищ прокурора.

— Не знал, — разыгрывая наивность, сказал Дубровинский. — Так же, как не знал, что эта литература запрещенная.

— Весьма, весьма огорчительно, — проговорил Самойленко-Манджаро и хитро прищурился. — Однако давайте все же выясним вот какое обстоятельство. Прежде чем незнакомец принес к вам свои «воззвания», они были напечатаны на мимеографе. Отпечатаны лично вами. Если вы не собирались их распространять, так с какой же целью вы их печатали? И вручали незнакомцу, чтобы он принес их к вам на квартиру?

— Я ничего не печатал.

— Так. А с Лидией Платоновной Семеновой, урожденной Перес, вы знакомы?

— Знаком.

Дубровинский с подробностями рассказал все, что касалось их безобидных встреч в Орле и совместной работы в калужской земской управе.

— Да, но вы не назвали еще одной совместной работы с Семеновой — печатания прокламаций, — напомнил Самойленко-Манджаро, терпеливо выслушав Дубровинского. — Запишем?

— Мы не печатали никаких прокламаций. Повторяю: не печатали!

— Вот как? А Семенова в этом призналась полностью! — И Самойленко-Манджаро торжествующе посмотрел на Дубровинского. — Помимо того, найдены, изъяты трафаретки, которые она готовила на «ремингтоне».

— Ничего этого не было!

— Ну, господин Дубровинский, — протянул Самойленко-Манджаро, — этак мы с вами далеко не уедем. Вернее, вам все-таки придется уехать далеко. Но зачем же бесцельно отрицать очевидное? Затягивать без смысла дознание. С Минятовыми вы знакомы? А с Елагиным? С Розановым? С Ульяновым? С Волынским? С Романовым?..

Он сыпал фамилиями, всякий раз добавляя, что эти люди тоже арестованы и признались решительно во всем. А у Дубровинского теснило в груди, обрывалось дыхание. Как много взято товарищей, как много знают о связях и делах «Рабочего союза» эти жандармы! Но только нет, не может быть, чтобы товарищи признались. Он подтверждал свои знакомства, те, что невозможно было отрицать, но упрямо вертел головой и твердил «нет», когда Самойленко-Манджаро усматривал в таком знакомстве политическую общность. Короткий кривил губы, от времени до времени вставляя: «Напрасно, господин Дубровинский, напрасно!»

— Да что вы, к-как баран, упираетесь? — взорвался наконец Самойленко-Манджаро. — Поймите, наказания вам все равно не избежать. Не знаю только, ссылки или каторги…

— Не надо запугивать подследственных, — миролюбиво вставил Короткий.

— …а в тюрьме, здесь, вы просидите ровно столько, сколько будете сами тянуть с признаниями. Это «удовольствие» вы сами создаете себе. Имейте в виду, мы дело не закроем, пока не будет засвидетельствована истина.

Короткий стал скучно объяснять статьи закона, по которым будут судить участников «Рабочего союза», ныне привлеченных к дознанию, говорил о смягчающих вину обстоятельствах, убеждал Дубровинского воспользоваться возможностью чистосердечного признания на первом же допросе, призывал отказаться от дальнейшей противоправительственной деятельности — все это очень облегчит судьбу.