Танцевать. Ничего в жизни я не хотела больше, чем научиться танцевать. Я терзала мамину портниху, бывшую актрису кордебалета, заставляя ее разучивать со мной балетные позиции. Включив радио, до изнеможения кружилась под музыку. И все же каждый день слышала сетования своего горячо любимого деда: «Не косолапь, внученька. Не шаркай. Поднимай ноги». Господи, ну почему я не унаследовала бесшумную дедушкину походку? Каждому свое. Какой жестокий приговор. Нет, с этим нельзя смириться. Ведь неспроста, наверное, и в детстве, и в юности чей-то летучий образ заставлял меня бороться с собственной приземленностью. И не случайно мои пожилые друзья, подарив на мой десятый день рождения специально для меня сочиненную книжку, написали в ней такие слова: «В танце будешь ты воздушна, только будь всегда послушна». Разве я не была послушна? Я слушала свой внутренний голос, который приказывал мне всячески противиться силе земного притяжения. И наконец в один прекрасный день, когда я уже вышла не только из детского, но даже из юношеского возраста, когда у меня уже был маленький сын, случилось невозможное: я попала туда, где обучали невесомости. Нет, не в Звездный городок космонавтов, а в школьный зал на Цветном бульваре, где дважды в неделю происходил не то слет ангелов, не то шабаш ведьм, не то коллективные радения какой-то странной секты, которая в миру называлась студией алексеевской гимнастики. Алексеевской — потому что создала эту студию в начале века бывшая танцовщица Людмила Алексеева. Когда я впервые переступила порог зала, где под музыку кружились, летали, плыли существа женского пола, Алексеевой уже не было в живых. Она умерла в 1964-м от рака. Мне говорили, что, будучи смертельно больной, она продолжала регулярно приходить в школу, подниматься на пятый этаж и полулежа вести занятия. В последний год своей жизни она пыталась восстановить сочиненные ею еще до войны этюды на тему Глюка «Орфей и Эвридика».
Когда я пришла в 1969-м, занятия вели ученицы Алексеевой. За роялем сидел старейший концертмейстер студии. Звучала самая разная музыка — от Баха до старого фокстрота, от Шумана до этюдов Черни. Звучала дивная музыка Глюка, под которую подруги оплакивали умершую Эвридику; фурии, принимая устрашающие позы, не пускали Орфея в царство теней («Духи». — «Нет!» — «Сжальтесь». — «Нет!»); сомнамбулически плыла по залу сама Эвридика.
Я готова была заниматься во всех существующих группах, включая детскую, в которой вызвалась помогать преподавательнице вести урок. И вот, исполняя вместе с детьми этюд «Цапля», я снова, как двадцать с лишним лет назад, иду на полупальцах, высоко поднимая колени. Заворачиваю ли я носки внутрь? Наверное, да. Но мнится мне, что нет. Мнится мне, что бег мой стремителен, прыжок высок, что я на мгновение зависаю над полом. «Да ты просто сильфида», — сказала мне однажды старейшая ученица Алексеевой. Сильфида — дух воздуха. Не того ли алкала душа моя?
Не приди я в эту студию, не узнай удивительного чувства полета, мне никогда бы не написать ни этих строк, ни многих других:
Несколько лет назад в разговоре с одной знакомой актрисой я упомянула имя Констанции Роек. «Ксюша? — переспросила меня собеседница и, вздохнув, добавила: — Бедная Ксюша. Ей ведь давно пришлось оставить сцену: она заболела тяжелым нервным расстройством. Долго лежала в больнице, да так толком и не поправилась. Она иногда звонит мне, когда бывают просветы».
Остров радости