А у нас во дворе

Как ни странно (да нет, не странно — Натан давно уже не вызывал у меня особо бурных эмоций), новогодний эпизод нисколько не испортил наших с Леркой отношений. Она стала чуть ли не членом семьи. Мама рассказала ей даже то, что никому, кроме меня, не рассказывала: про свой недавно возникший роман, про живущего в Красноярске возлюбленного, от которого каждый день приходили до востребования многостраничные письма. Этот роман чуть не лишил меня целинной одиссеи, когда летом в Казахстан на станцию Тайынша, где наш курс работал на элеваторе, пришло письмо, в котором мама сообщала, что разводится с моим отчимом и просит меня срочно приехать. Не успела я осознать случившееся, как следом пришла телеграмма: «Приезжать не надо. Все остается по-прежнему». В полном смятении я показала телеграмму Лерке. Она прочла ее и, слегка скривившись, молча вернула мне. Интуиция подсказала мне, что лучше тему не продолжать.

Все осталось по-прежнему. Мама осталась с моим отчимом, я осталась на целине, где мы днем работали, а вечерами варили на костре пахнувшую дымком кашу. «Радуга. Смотрите, радуга», — закричал кто-то. Все взглянули на небо. Но так глядеть, как глядела Лерка, не умел никто. Казалось, что небо устроило эту радугу ради нее одной. Плавным движением она стянула с головы косынку, позволив ветру шевелить ее волосы, еле заметная улыбка заиграла на ее устах (да-да, именно на устах). Мне казалось, что еще секунда, и она начнет произносить нечто похожее на монолог Наташи Ростовой, стоящей ночью у распахнутого окна. Испугавшись, я склонилась над миской с кашей и принялась есть.

«У меня болит нога, — сказала Лерка в самом начале нашего пребывания на целине, — вряд ли я смогу выйти на работу». Чуть ли не месяц нога мешала Лерке честно выполнить комсомольский долг. И вдруг телеграмма от НЕГО. Он будет проезжать нашу станцию по дороге «в поле» такого-то числа в такой-то час ночи. Наш элеватор находился в 25 км от железной дороги. До станции надо было пахать и пахать. Поздно вечером, вооружившись фонариком, мы с Леркой отправились встречать ее суженого. Одной идти было опасно, да и вдвоем не очень-то спокойно. Тем более что до нас дошел слух, будто чечены поклялись не выпустить живьем ни единого москвича. Мы вздрагивали от каждого шороха и хруста, а убедившись, что пугались напрасно, принимались хохотать. Наконец показалась едва освещенная тусклыми фонарями платформа, где на обшарпанной, усыпанной шелухой от семечек лавочке нам предстояло ждать поезда. Трудно было поверить, что в какой-то момент на этой темной, богом забытой платформе появится человек из совсем другой — московской, яркой, пестрой и, как нам тогда казалось, совершенно счастливой — жизни. И он появился. Вероятно, он был единственным, кто сошел на этой станции. Закинув рюкзак за плечи и вглядываясь в темноту, Лев двинулся по платформе. Убедившись, что это он, Лерка, раскинув руки, побежала ему навстречу. Мне казалось, что я смотрю кино. Вот они обнялись, вот он ее кружит, вот снова обнялись. Вот они вспомнили про меня. Впрочем, дальше уже неважно. Мы остались целы, встреча произошла, кино снято без единого дубля.

Если наша с Леркой дружба выдержала новогодний эпизод с брудершафтом, то она довольно сильно пострадала на целине из-за Леркиной больной ноги. Мое идейное воспитание заставляло меня работать, работать и работать — разгружать и загружать вагоны, разгружать и загружать машины, закидывать зерно на транспортер. В общем, делать все что положено. Таков был мой принцип, внушенный мне еще в детстве бабушкой. Леркино отлынивание (ведь пошла же она, несмотря на больную ногу, встречать Льва!) меня потрясло. Мы общались все меньше и меньше. Мне даже трудно вспомнить, где она была на обратном пути в Москву и как мы простились. И все же конец наступил не тогда. Он наступил, когда Лерка заявила мне, что не хочет видеть мою маму, которая, отказавшись от своей любви, выбрала более легкий путь: «Ей нужны костылики. Так ей и передай». Я задохнулась от обиды и не нашла что ответить.

Впрочем, какая разница, почему кончилась наша дружба? Она кончилась, потому что все кончается: и юность, и любовь, и дружба.

Родив дочь, Лерка взяла академический отпуск и, вернувшись через год в институт, оказалась на курс младше. Однаж ды в поисках своей аудитории я прильнула к просверленной в одной из дверей дырочке и увидела Лерку. Она сидела за столом и, щуря свои бирюзовые глаза, смотрела вдаль. Губы ее вздрагивали, волосы золотились под лучом. Была ли в ней тайна? Наверное, была, если и сорок лет спустя я помню ее облик во всех деталях. Ее лицо осталось для меня лицом нашей юности: пленительной, неповторимой, вероломной, полной тайных надежд и болезненных разочарований (какие еще банальности я упустила?).

Фея времен года