А у них была страсть

Пошлый мудак вдруг стал звать Женщину послушать его кассету, особенно песню на стих Писателя. Он стал перематывать пленку и, включая, проверял, и можно уже было слышать обрывки его песен. Женщине было жутко. Потому что это была такая пошлятина, и, значит, песня на стих Писателя тоже. И к тому же он до того гадко произносил слова, еще больше опошливая и так невероятную свою пошлятину. И стих Писателя – такой грустный – он пел под какое-то мерзенькое танго. Конечно, только танго и просилось на этот стих, и именно этого и нельзя было делать, кретину это было ясно. И Женщина подумала, не дай Бог, Писатель услышит это, потому что мудак уже полгода просил Писателя, чтобы тот послушал. А Писатель чувствовал и отказывался. А вот в СССР уже слушали, уже тысячами туда были запущены эти кассеты. И этот тип потому и был таким наглым. И где же были критики искусства, музыки, чтобы, наконец, сказать, что имеет ценность, а что нет? А критики пока еще сами были в затруднении определить и различить… И главное, что Хвост принимал активное участие. В оформлении, например, этой кассеты. И было стыдно. Зачем он помогал этому мудаку, который не был бы им, не лезь он не в свои дела? А просто был бы – при поэтах и художниках.

Женщина положила за скульптуру свой подарок – рассказ. Тихо, чтобы никто не видел. Но, конечно, человек во фраке – не художник и не поэт, увидел и… взял. И это было так жутко. Как это он взял то, что не для него, не ему?! Почему он посмел взять?! Она забрала у него рукопись и так на него посмотрела, что тот стал испуганно извиняться, просить прощения: «Я не думал, я не знал, я не хотел…» Женщина хотела заорать на него: «Почему вы такие наглые все, кто при искусстве?!» Но она не заорала, а была тихой и приличной, в черно-серебристом шарфе. А может быть, надо было гаркнуть, заорать, сказать, наконец, что думаешь. Она хотела и Критику подарить стишок – у того тоже был день рождения, чем он очень был горд – но он не пришел еще. И Женщина ушла с художником. Поэт из «Последнего 16 декабря» ушел еще раньше.

Они вышли и увидели, что рядом в домике – какой-то сарайчик, подсобка – свет, и там полно людей. Это оказались кухня и столовая сквадовцев. Они зашли как будто в баню. Там было мокро и стоял пар. Потому что на плите в гигантской кастрюле варили десять кило картошки. И на столе лежала купленная еда. Связки зеленого лука, жирные тела селедки и громадный кусок сала, который резала толстая, держась всей рукой за кусок – «Хочешь сальца?» – утопая пальцами в сале. А бутылок не было видно, и хорошо, иначе можно было бы упасть в обморок. Женщина с художником ушли.

– Вы видели этот стол? Можете себе представить, что там будет твориться к полуночи? Почему Хвост с ними? – спросил художник.

Хвост был тонким типом, и у него были тонкие стихи. А на столе все было жирным. И тем не менее это он все купил… И Женщина подумала, что если бы они с художником остались и напились, им не казалось бы уже все «жирным», они бы со всеми смеялись, кричали бы, пели песни под гитару, из семидесятых годов, художник ходил бы «отливать» на улицу, Женщина бегала бы в туалет, может быть, поблевала бы и кричала бы: «Эх, стакан-да-стекон!», подпевая Хвосту.

Она лежала на узко-низенькой кроватке, и было уже совсем темно. Черно было в дыре Баби на стене. Она пила вино, и на коленях у нее лежал блок бумаги. Она думала, что напишет стих, пока Критик ходит на свидание.

«Как поздно свидание… впрочем, еще только девять часов. Это для меня – поздно, потому что в это время я всегда дома, в это время мы едим. Я больше не хочу в это время есть и сидеть дома. Я уеду в Ленинград». И она тут же представила, как идет в ночи с Критиком по новостройкам и нигде, конечно, нет такси, ничего нет и только гигантский грузовик вдали зловеще чернеет и приближается. И они пытаются его остановить, ее желтую шубу видно издали… Поэтому на них обязательно кто-нибудь нападет и изрежет ее шубу – ни себе ни людям чтобы! Просто из-за того, что она в желтой шубе! Все! А что будет делать Критик, она не представляла.

Еще она видела себя стоящей в метро, на Гражданском проспекте, черт знает где, и по эскалатору едет Критик. За ней. Потому что она не может поймать такси – нет там никаких такси! А в метро ей страшно спускаться. Глубина советского метро неизмерима, и когда вы только ступаете на движущийся эскалатор, в первую минуту вам кажется, что он сейчас понесется вниз, как в ад, потому что не видно, что внизу, где это – внизу, жаровня там, «но нет сражений на войне», и он медленно, с легкими рывками, везет вас вниз, вниз, вниз, а напротив люди едут вверх, вверх, вверх. И все молчат. Долго, бесконечно. И мужчины встают лицом к своим девушкам, которые всегда на ступеньку выше, и получается, что губы девушек на лбах мужчин, вниз и вверх. Никто никогда не заорет даже, просто так, ради нарушения этой жуткой тишины, движущейся вверх и вниз.