А у них была страсть

Они хотели встать у стойки, но там тоже было полно людей, заполняющих лото, и они сели. Рядом оказалась знакомая Женщины. Виолончелистка, слегка «ку-ку». Вообще-то нет. Она просто никак не принадлежала к этому воскресенью и покупкам, и корзинам с покупками. Она пила кофе и стреляла сигареты. Потому что не было у нее денег на свои. А за стойкой говорили, что на месте рынка будет паркинг, так хочет мэр, и что он, мэр, так отреставрировал свою мэрию, что она стала дворцом, и что недаром у него такая фамилия – Доминатти – он как мафиози. И если бы это была пора предвыборной кампании, по улице ходили бы девушки в спортивных костюмах с надписью «Доминатти» на спинах, грудях и ляжках. И какая-то датчанка, а не француженка, собирала подписи против постройки паркинга, потому что те, кто становятся французами, порой куда большие французы, чем рожденные здесь, и гражданский долг не дает им покоя. И они никому не дают покоя – требуют подписаться, а французы пьют «розе» из маленьких рюмочек. Потому что все-таки еще раннее утро. Но Женщина с Критиком выпили по два пива.

Они купили вина и вернулись. На еду деньги не стали тратить. Критик ходил иногда на кухню и брал там помидорку. Может, он слышал, как плачет-поет соседка. Это были какие-то молитвы «вуду», потому что соседи были с Гаити. Она так иногда плакала, что хотелось постучать в дверь к ним – что случилось? И если бы открыли, то можно было бы увидеть их девятиметровую комнату, в которой они жили – муж с женой и трое их детей, и куча друзей по воскресеньям, гаитянцев, а туалет на лестнице. Они бы все смеялись, потому что если не пели-плакали, то заливались смехом, и музыка все время у них звучала, тамтамы их. Еще соседка любила говорить по телефону – «А бо? А бо? Пр-мырл, пырл-мырл… А бо? А бо?.. Си!», – повторяла выученные французские слова и интонации… Они купили двухэтажную кровать детям. Красную. И новую плиту, и этажерку. Поэтому тараканов стало меньше. Так что, может, Критик и не увидел тараканов на кухне. Когда Женщина встречала соседку, они здоровались, соседка издали еще кричала: «Бонжюр! Са ва?!» И улыбалась. И муж ее тоже улыбался и говорил, что если не болен, то уже хорошо. И их хотели однажды выселить из Франции, а они все равно смеялись. А может, потому что знали – никуда их не выселят с тремя, детьми, рожденными во Франции. Они счастливы были во Франции. Готовили по воскресеньям какую-то вонючую праздничную гаитянскую еду и хохотали все время. Их не мучил гражданский долг перед Францией. Нужны ли они были Франции? Но и не мешали, наверное. А если бы у них на Гаити можно было купить все то, что есть во Франции, и жить вот так, они никогда бы и не приехали в Париж? Никогда даже не узнали бы, что это такое, ведь что такое СССР, они не знали и про Америку ничего не знали, Женщина спрашивала…

Критик делал джоинты. Они курили гашиш, пили вино и слушали музыку. И Женщина все время говорила, говорила…

– Что значит «симулянтская литература официоза, пытающаяся подменять настоящую»?

Критик поморгал, выпустил клуб дыма и пожал плечами. Не нашел ответа в своей компьютерной голове.

– Ничего не значит.

И Женщина думала, что ничего. Или же это было равносильно намыливанию веревки, приготовленной для тебя же. Женщина не понимала, зачем надо отказываться от каких-то полюбившихся с детства книжек и песенок, стихов. Зачем пересматривать их ценность… Под них была прожита какая-то жизнь, кусочек ее, и если они до сих пор помнились, значит, были ценны, значит, не были «симулянтскими». И никакого значения не имели написанные теперь «эпилоги» с откровениями о «внутреннем редакторе» или о «взвешенной лжи». Это было для биографий. А произведения, если помнились, то и оставались в памяти такими, какими впервые и вошли в тебя. И одно и то же было для всех разным – кто-то помнил только из-за сцены с фонариком «в пизде» миллеровского «Тропика рака», а кто-то из-за необыкновенного Парижа. Главное было – и в соцреализме, и в дадаизме, и везде – талантливо ли, действует ли, интересно ли. И вот уже не соцреализм, а… скучно.

И Критик тоже не захлебывался слюной от восторга. Как-то плечами пожимал – «ничего». Но, может, он правильно реагировал – они жили в «ничегошный» период. И все было «ничего». Обо всем так можно было сказать. Будто чего-то не хватало. Но наверняка сюрреалистам тоже не хватало. И это только сейчас те времена кажутся «потрясающими», Женщине казались. А живи она сама тогда тоже, небось недовольна была бы. И почему никогда не ценится то, что дано? Для того, чтобы идти дальше? Иначе – тупик?