А за околицей – тьма

Ночь обвёл взглядом поляну; мрак редел, ярче разгорались барбарисовые гроздья, на Передних полянах всхрапнул уже конь Утра.

– Пора, – ответил Тём-атае. – Да и тебе пора придёт всё ей рассказать, как ни оттягивай.

Сказал – и растворился во тьме. Только затих цокот копыт, как брызнуло из-за кустов первое золотое солнце и выехал статный всадник на белом коне, весь в белом. Одной рукой он держал поводья, другой вёл над цветами, разворачивавшими к нему росистые лепестки. Увидев Обыду, кивнул; повеяло от него прохладой, как от скошенной травы.

– Ранёхонько ты.

– Здравствуй, Утро моё Ясное. Помощь твоя нужна. Перво-наперво хорошо бы, чтоб с ученицей новой моей ты познакомился.

– Вот уж не проси, – покачал головой Утро, запахивая кафтан. – Придёт время – и так встретимся. Знаешь же, не люблю я лишний раз с чужи…

– Не чужая она, – строго оборвала Обыда.

– Вот четырнадцатую весну проживёт – тогда посмотрим. – Утро похлопал коня по холке, тот негромко заржал; ему вторили проснувшиеся горихвостки.

– А чтоб дотянула до тех пор, помоги-ка мне, – протягивая Утру ладонь, велела Обыда. – Попроси ужа в кольцо замкнуться.

Утро пригляделся к мёртвой змее, в чёрных чешуйках которой поблёскивал ясный свет. Развёл руками:

– На него Ночь дохнул. Мне его не оживить.

– Я разве навсегда оживить прошу? Оживи на миг-другой, попроси, чтоб в кольцо замкнулся да умер снова.

– Зачем тебе это, Обыда?

– Основа это для оберега Ярине. Ночь умертвил, ты оживишь, а День затвердит накрепко. Я потом паучьей травой оплету, и будет девке защита в лесу в любую пору.

Утро молча взял змейку. Совсем как Ночь, поднёс к лицу, дохнул на тельце. Змеиные глаза блеснули, ужик поднял голову, извернулся кольцом и застыл. Утро отдал кольцо, коротко поклонился и поскакал дальше по лесу, ведя за собой рассвет.

* * *

А в избе тем временем проснулась Ярина. Села на печке, огляделась, обнимая себя за плечи. Позвала тихонько:

– Обыда!

Никто не откликнулся – только била ветка в окно, где-то капало, и скреблось что-то то ли в стену, то ли под полом. Ярина поджала ноги, завернулась в одеяло. На дворе едва занимался свет, а в избе ни одной лучины не горело, ни одной свечки. Всё серое да чёрное, серое да чёрное, сумрачное, туманное…

Закряхтел кто-то под лавкой. Ярина забилась в угол.

– Не пужайся, – прошептали снизу. – Домовой я.

– Ты тут откуда? – вытаращилась Ярина на лохматого старичка в белой рубашке.

– Живу я тут, – проворчал старик.

Ярина подалась вперёд и разглядела, что старик едва ли больше неё самой. Чуть успокоившись, спросила:

– Почему я раньше тебя не видела? А Обыда где?

– Я на глаза зря не показываюсь, – с достоинством ответил старик. – А Обыда в лес пошла, ужа тебе на оберег искать. А мне велела за тобой приглядеть, коли рано проснёшься. Проснулась, что ли? Или ещё будешь спать?

– Проснулась, – ответила Ярина. – А ты… точно домовой? Не та… болотная?..

– Какая ещё болотная? – замахал руками старик. Суетливо влез на лавку, принялся, не глядя на Ярину, складывать уголок к уголку свои тряпки. – Никаких болотных тут нет. Коркамурт я. Коркой можешь звать. Давай слезай, раз проснулась.

– Точно? А то ведь… Похож ты на неё.

– На кого похож? – ещё пуще заворчал Коркамурт. – Нянь понна́ [28], домовой я! Всё, хватит болтать, слезай, завтракать будем. Авось перепадёт домовому масличка.

Ярина сползла с печки, схватила с лавки сарафан. Коркамурт тем временем выставлял на стол горшки, чашки.

– Вот тут, значит, малинка. Вот тут хлебушек. Вот тут кисель.

– Кисель вечером пьют, – с сомнением протянула Ярина.

– Нигде такого правила не писано, – быстро сказал Корка. Оглянулся на Ярину, облизнул ложку. – О-ох, вкусно-то как! Ӟеч[29]. Так, а тут у нас, значит, медок… Вот сейчас намажем хлебушек сметанкой, медочком польём, будет хорошо!

– Погоди, – нахмурилась сбитая с толку Ярина. – Обыда говорит, завтрак – всему голова, надо с утра как следует есть.

– Вот мы и поедим, пока она не вернулась! – Корка уселся за стол. Похлопал по лавке рядом. – Давай-давай!

Ярина неуверенно села. Оторвала от каравая краюшку. Домовой тем временем вовсю орудовал ложками.

– Как так не умывшись?..

– Запросто, – хмыкнул Корка. – Тоже ведь нигде не писано, что, прежде чем завтракать, умываться надо.

– Как это? – протянула Ярина. – Это всем ясно. Сначала умойся, потом ешь. Зимой холодно, летом тепло. Ночью спят, днём дела делают.

– Э, ма́ка[30], это тебя обманули! Вот на Обыду хотя бы глянь: ночь на дворе, а она в лесу. И в первый раз, что ли? Так что ты больно этим правилам не верь. Как сама решишь, так и будет.

Ярина глянула за окно. Не такая уж была и ночь – светлей и светлей делалось в горнице, чашки-ложки стало видно без всякого огня. Вот и всадник давешний пролетел – белый, ясный. Заглядевшись, задумавшись про Утро, Ярина не заметила, как ополовинила плошку с мёдом. Опомнилась, глядя, как Корка щедро льёт на хлеб варенье:

– Сладкое понемножку едят!

– А мы разве помножку? – спросил Коркамурт. Вздохнул: – Вот бы масличка ещё.

– А разве нет масла?

– Есть. Вон там, за сундуком, на холодке Обыда прячет.