А жизнь была совсем хорошая (сборник)

Там была женщина. Алмаз прекрасной и бесценной огранки. Звезда, княгиня, царица.

Грета Гарбо, Марлен Дитрих, Любовь Орлова. Звезда всех времен и – без времени. Она сидела, полулежала, стояла. На ней были шляпы, накидки, боа и меха. Она кокетничала, грустила, задумчиво смотрела в непонятный и таинственный, известный только ей мир. Внутрь себя. Вокруг – недоуменно. Почему я – здесь, рядом с вами? В этом жестоком и примитивном мире? И почему вы, простые смертные, рядом со мной? Имеете ли вы право на это? Она была загадочна, красива, нереальна и даже невозможна на этой бренной земле.

О таких мечтали подростки в липких и тревожных пубертатных снах. И немощные старики – наивно приукрашивая «свои все еще возможности» и питавшиеся только давними – сладкими, полустертыми – путаными воспоминаниями. На таких любовались и вполне зрелые и крепкие, полные сил и желаний мужчины.

Васильев был ошарашен и потрясен – неужели это она? Как же он, неловкий слепец, не сумел ее разглядеть? Сопляк, мальчишка.

Да нет, жена говорила, что мать никогда не считалась красавицей – никогда. Никогда и никто не посмотрел ей вслед, не покраснел и не присвистнул. Никто, включая отца, не отмечал ее прелести и привлекательности. Никто, кроме неповоротливого, неловкого, пучеглазого, смешного Аркаши.

Того, кто возвеличил ее, вознес, выдумал, сотворил и – облек в плоть! И еще любил – всю свою жизнь. Для него она была всегда единственной, недосягаемой и неповторимой. Прелестной, кокетливой, волнующей красавицей, мимо таких не проходят, ими восхищаются всю жизнь самые пылкие мужчины.

Выходит, он был пылким, этот смешной и кургузый толстячок? Смешно как-то… Но то, что он был романтик, восторженный Сирано, разухабистый Дон Жуан, одержимо верный Дон Кихот, – определенно. И еще – он был гений. Гений в своем деле. Художник, творец, сказочник. Он придумал ее, создал и поклонялся ей до самых последних дней.

Господи! Бред. Несчастный и одинокий, никому не нужный уродец. Хотя богат, известен – неужто бы не нашлось хоть одной, которая разделила бы с ним жизнь? Да наверняка! У безногих инвалидов есть жены и любовницы. А тут – кристалл, человек отменных качеств, достойный, порядочный, умный. Остряк и «смешила». Богач – по советским меркам.

Да хоровод бы плясал вокруг него, ей-богу! Хотя внешне, конечно… Страшила из «Изумрудного города» – так называла его маленькая и острая на язык Варька.

Да не во внешности дело. Чушь! Для мужика – уж тем более.

Васильев вспомнил соседа Витька – инвалида, одноногого пьяницу, к тому же с сухой рукой, с хитрым прищуренным глазом.

– Все бабы – мои! – уверял Витек, сплевывая густую табачную слюну. И правда – много лет за Витька бились жена и любовница, насмерть бились, до крови. А он стоял и лыбился, глядя, как две молодые, вполне симпатичные тетки молотят друг друга, вырывая клоки пергидрольных волос.

А дальше – больше. Витек ушел к третьей – в квартиру напротив, к поварихе Надежде. И бывшая жена с бывшей любовницей дружно объединились уже против «кобылы Надьки».

Теперь теряла свой пергидроль Надежда. Но оказалась стоиком и объявила, что Витька не отдаст – ни за какие коврижки.

* * *

А Васильев все переворачивал страницы альбома. И снова любовался той женщиной – теперь у него не поворачивался язык называть ее тещей. Она была женщиной.

Так и просидел до самого вечера, до прихода Катьки. Жена посмотрела на него и улыбнулась – каково, а?

– Я и сама обалдела, – честно призналась она.

Он спросил:

– Слушай, а может, я, молодой дурак, чего-нибудь не заметил?

Катька мотнула головой.

– Да нет, не думай! Не ты один. И я была слепа, как котенок. Ну да, знала – Аркаша «увлечен Лилечкой». Так всегда с иронией говорил отец. Ему всегда было смешно: его невзрачная Лилечка – и такие африканские страсти! Хотя проявлений страсти Аркаша себе не позволял – ни-ни. Только немая любовь и молчаливое поклонение. Все! Ни намека, ни звука. Взгляды и вздохи – это да! Отец посмеивался, а мать махала рукой, смущаясь и раздражаясь:

«Ну сколько можно, господи! Надоело, ей-богу!»