«А зори здесь громкие». Женское лицо войны

Уже когда на той стороне Вуокси были, на плацдарме, наша пушка осталась, а из расчета остался сержант Володя Глебов, командир орудия, и еще один парень. Так Глебов сам заряжал, сам себе командовал и сам стрелял. А было до этого в расчете шесть человек. Я теперь сама себе удивляюсь, как я могла тогда, но я подтащила ему два ящика снарядов. Там были очень большие бои на плацдарме. Вообще, хотя я и научилась стрелять на войне и автомат все время с собой носила, стрелять мне много не приходилось. А вот там, на плацдарме, когда мы с Володей остались одни у орудия, там в ход пошло уже все оружие, какое было. И я стреляла, но убила кого или нет — я не знаю. Дай бог, что нет. Бои на Вуокси при переправе и на плацдарме были самые тяжелые. Потом таких сильных боев не было.

Настя Решетнева, с которой я переправляла раненых с плацдарма, даже пленила одного финна. Он лежал раненый, перебинтованный, у нас в тылу. Она подумала, что это наш, подобрала, посадила на телегу — а оказался финн.

После заключения перемирия мы шли дальше с полком, в районе Хиитола встали в оборону, и оттуда нас вывели на отдых в район озера Муолаанъярви. Там же нас награждали за бои на Карельском перешейке. Оттуда мы уже пошли на Польшу и прибыли туда 29 декабря 1944 года. Я запомнила это потому, что у меня 26 декабря день рождения. Там как раз у поляков Рождество было, и я говорю ребятам давайте пойдем, послушаем, как в церкви служба идет.

И я в первый раз в жизни услышала, как звучит орган. Войну мы закончили в Польше, там уже полегче было.

Вуокси я запомнила на всю жизнь. Многие мои боевые товарищи по дивизии мне говорят: «Да что ты там помнишь!» Я говорю: «Это вы как можете не помнить, беспамятные! Это самое большое сражение, которое я видела за всю войну». В Польше были тоже тяжелые бои. Вроде Краков уже очищен, бои закончились, и вдруг стрельба. Власовцы из окон, из чердаков били. У нас был такой Миша Измаил, связной командира батальона, так он там заслонил офицера-особиста, а сам погиб. Я так переживала, так мне Мишу было жалко. Уж лучше бы этот особист погиб. Этот Миша был за Невский пятачок награжден орденом Боевого Красного Знамени.

В Польше был такой эпизод. Мы шли с Настей Решетневой, впереди бойцы шли. Мы с Настей немного приотстали — надо было нужду справить. А эти брюки — пока расстегнешь, пока застегнешь. И тут на нас выходит девушка в черном платке с красными цветами. Говорит нам: «Добрый день». Мы ее спрашиваем: «Вы местная?» — «Нет, с Украины». Мы ей говорим: «Так давайте домой, на Украину уже, она освобождена!» А она отвечает: «Зачем вы сюда пришли? Вас никто не звал, нам без вас и так хорошо было». В первый раз мы услышали такой ответ.

Я помню, как бежали и стремились домой узники концлагерей, которых мы освобождали, — это ужас был! А эта девица там прижилась.

Под Белоостровом я хорошо запомнила 1 мая 1944 года когда наш Михаил Фролов и офицеры пришли к нам в гости праздновать 1 мая 1944 года. А чем угощать? Пришли и все на стол флаконы одеколона выставили. Я говорю: «Мы из парикмахерской будем ресторан делать?» Я как раз чугун киселя наварила. Правда, наварила из овса, который был как шрапнель, чистить пришлось много. Но все равно, поели и посмеялись еще. Вот такое было. И шутили, и любили. Все было. Это же молодость. У кого вся юность, у кого более зрелая молодость прошла. Отнятая юность, отнятое детство. И теперь, когда я смотрю фильмы про войну, я ревмя реву.

Но сама я не жалею о годах молодости, проведенных на войне. Мы стали не то что жестче, не то что смелее — не знаю, как сказать. Может, более сильными духом, может быть, более закаленными физически. Смогла бы я сейчас столько ходить, если бы мы тогда столько не ходили? Одно, чему я радуюсь, — это тому, что не пришлось работать ни в каком штабе. Писарем я никогда не была.