Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 1. Бегство с Нибиру

– Друг мой, прости меня, если мое беспокойство о тебе, задело твои чувства, но клянусь богами, клянусь Энки – мудрейшим из богов – попытался уладить все миром старый мудрец, – что я лишь боялся за твою судьбу из-за созданного тобой творения.

– Скажи лучше, что зависть одолевает тебя. Тебе ведь ни разу не удавалось закончить начатое.

– Разве стал бы я утверждать, что это твое творение, если бы завидовал? И я не пойму, что тебя так разозлило в моих словах. Но, что бы это ни было, прими мои извинения, и пожмем же друг другу руки в знак примирения. Ты ведь мне так и не сказал, нашел ли ты ту самую глину.

Замкнувшись в себе, друг его молниеносно изменившийся, сухо отрезал:

– Уйди.

На свою попытку вразумить его, абгал лишь снова слышал, сухое: «Уйди».

– И это ты, мой друг. Что с тобой? Я не узнаю тебя. О боги, что творится с людьми в нашем мире? О Энки, вразуми их. Только ты в силах сейчас помочь им. – Сказал в сердцах старик удаляясь.

***

Потянув телом Аш, убедившись, что ничего не сломано, попытался повернуться на другой бок. Сторона, на которой он лежал, онемела и неприятно покалывала, поэтому он захотел сменить положение. Пошевелив распухшими губами, он почувствовал во рту неприятный привкус застоявшейся слизи смешанной с кровью. Все тело ныло, а голова ходила ходуном и даже при легком движении начинала гудеть и раскалываться, что больно даже думать, а от сухости во рту одолевала жажда. Он прощупал холодный пол рядом, в надежде найти воду, чтобы утолиться, но тщетно. Единственное спасение – постараться забыться. Но мысли упорно лезли в голову. Думалось почему-то не о том, что с ним стало сейчас, вспоминалось прошлое. Смутно выступали образы матери и людей, с той, казалось уже чужой, не его жизни. Странно, он ведь тогда не был уже ребенком, ему было уже почти четыре тысячи дней, около ста тридцати месяцев, двадцати времен года или десяти лет. Он должен был все это хорошо помнить, но помнил только смутные обрывки из прежнего, будто кто-то смыл все это из его памяти, как смывают с ног придорожную пыль после долгих странствий. Но отчетливо он помнил, что удивительно и страшно, лишь одно: тот день, когда лишился всего, что было родным и не удерживалось в памяти. А из того хорошего, сохранилось очень мало, но достаточно, чтобы помнить кто он и откуда пришел в этот чуждый для него мир, и чего его лишили когда-то, те – которые называют себя людьми образованными и милосердными, а его и таких как он – кровожадными дикарями.

Время от времени, в его видениях всплывал ласковый взор лазоревых глаз и смущенная, даже виноватая отчего-то улыбка. И тогда он вспоминал и свою мать с вечной печалью на лице, и того, к кому матушка относилась не как все, с благоговейным трепетом, но в ней он замечал какую-то странную боль к этому человеку, такую же, пожалуй, какая связывала их. Он помнил, как пугал его один только взгляд из-под сведенности черных бровей, которым волхв порождал в людях не только страх, но и безмерную любовь. Впрочем, были и те, кого не затронули его черные чары, хоть он и был первым жрецом их бога, имя которого его память не сохранила. В памяти сохранилось, как старая безумная знахарка, не единожды обвиняла их вождя, в котором страшно даже было усомниться, в похоти. Он помнил, как старался не попадаться ей на глаза, так как лишь увидя его, она шипела, что и он порождение блуда и колдовства матери, а место окольным с окольными. Но никто не трогал старую ведьму, и не наказывал за хулу на жреца, не внимая словам обезумившей старухи. Вспоминался и тот – последний день из прежнего: Последний день страны, последний день его народа, последний день счастья, конец жизни. Перед его глазами, до сих пор стояли: столб пожарищ, крики ужаса, плачь женщин и детей и их предсмертные стоны, и хрипы умирающих. Все вокруг рвалось и металось, и некуда было спрятаться от поражающей длани пришельцев. Но мальчику, считавшему себя уже взрослым мужем, несмотря на малый для его возраста рост, зазорным казалось, прятаться от злобных и бесчестных врагов, не гнушавшихся убийством женщин и детей. Он первым делом бросился искать свою мать, чтобы защитить ее от кровавых объятий незваных гостей. Добежав до берега реки, где женщины заготавливали выловленную кукхулунскими рыбаками рыбу, и не застав ее, он собрался уже бежать обратно, как тут голова его уперлась в чей-то дородный живот. Тут он только увидел, мощные волосатые ноги, перетянутые не по-йаримийски. Не поднимая головы, мальчик оттолкнулся от него, чтоб свернуть в сторону, но громадный каламский воин, успел ухватить его, ругаясь на своем, непонятном ему тогда языке, и начал наносить побои огромными кулаками. Намахавшись всласть, каламец поднял уже руку, чтоб нанести смертельный удар, но сухие, скрюченные старушечьи пальцы, крепко в нее вцепились. С возмущением, дружинник дернулся, чтоб вырвать руку, но старая знахарка, оказавшись на удивление сильной, не отпускала. Когда же, чтоб высвободить руку, он, выпустив мальчика, замахнулся на нее свободной рукой, она, шипя как обычно, грозно его осадила: