Абарат: Абсолютная полночь

— Однажды ночью она увидела меня в твоей спальне, когда я держал тебя на руках и пел.

— Никто никогда мне не пел.

— Колыбельную Лузаар Муру. Не помнишь?

Дрожащим голосом он начал:

— Куупани панни,
Куупани панни,
Лузаар Муру.
Копии юваси
Атемун езу.
Куупани панни,
Куупани панни
Лузаар Фачим.
Мендонна куаси
Веменде базу…

Кэнди не представляла, что значат эти слова, но не сомневалась, что слышит именно колыбельную. Простая мелодия, спетая даже таким голосом, все равно успокаивала.

Она осторожно скосила глаза на Кристофера. Триумф на его лице, который возник, когда он поймал Зефарио на лжи, исчез. Исчезло сомнение. И он тихо произнес то, что было двумя самыми важными словами, какие Кэнди от него слышала. Возможно, самыми важными из всех, что он когда-либо произносил.

— Я помню.

В нем происходили какие-то глубинные изменения, и главным свидетельством этого стало поведение кошмаров, которые больше не плавали вокруг его головы, а тихо лежали на дне воротника. Не мертвые, а просто лишенные какой-либо агрессии.

— Почему ты не показывался мне, отец? — спросил он. — Почему держал меня, только когда я спал?

— Поверь, я выглядел ужасно. Врачи сказали, что если ты увидишь меня, столь тяжело обожженного, это может оказаться для тебя тяжелым потрясением. Ты даже мог умереть. Поэтому я держал тебя, только когда ты спал. Но это прекратилось, как только она меня увидела. Больше я не мог петь своему малышу «Лузаар Муру». Той ночью я должен был уйти, потому что знал — она выиграет битву за твою душу. Она хотела воспитать истинного слугу своей воли, ум которого она бы знала так же хорошо, как свой собственный, поскольку сформировала его сама. И она не могла позволить, чтобы ее идеального ученика испортили. Поэтому она должна была от меня избавиться.

— Но ты знал…

— Конечно, знал.

— И все же ты не ушел.

— Ты — все, что у меня было. Все, что осталось после трагедии, которую, как мне представлялось, вызвал я. Мне никогда не приходило в голову, что моя собственная мать убьет своих внуков. Нет, я думал, что вина — моя. Всё я. И единственным прекрасным и священным, спасшимся от того, что я натворил, был ты. Как я мог тебя бросить? Как я мог не приходить и не держать тебя, когда ты спал? Я не мог. И хотя я знал, что рано или поздно она попытается забрать мою жизнь, чтобы обладать тобой до конца, я оставался рядом. И я был готов к тому, чтобы встретить ее убийцу. Я знал, как защитить себя от любого клинка, который она могла нанять. Но я не учел, что клинка может не быть. Что она медленно меня отравит. Зашьет в мою голову семена безумия, и убийцей, который едва меня не погубит, стану я сам.

Он смолк. Его голос стал едва слышен, почти неощутим, едва ли громче звука, исходящего от колонны свечей.

— Остальное ты знаешь, — сказал он.

— Как ты жил?

— Я нашел дорогу к себе самому, когда начал читать карты. Постепенно я собрал свои воспоминания, хотя позабыл почти всё.

— Даже меня?

Зефарио, наконец, приблизился к своему сыну, и на этот раз Тлен не отшатнулся. Он стоял на месте, ожидая, пока его отец подойдет.

Кэнди всматривалась в лицо Тлена, пытаясь понять, что он чувствует. Но либо он ничего не показывал, либо сам не знал, что испытывает. В любом случае, его лицо было спокойным, а глаза столь же пусты, как и глаза его отца.

Кэнди научилась сознавать, как менялись ощущения, когда работала магия, и сейчас магия действовала. Ее источником был Зефарио. Он обращался к той самой силе, которую использовал в те пугающие моменты на горе Галигали, когда помогал им избежать неминуемой смерти.

Но для чего он использовал ее сейчас? Какой цели служила его магия?

Она узнала ответ, когда Зефарио подошел к сыну и, подняв правую руку, коснулся воротника. Его пальцы не остановились при контакте со стеклом. Они прошли сквозь него, не задержавшись ни на миг, миновали преграду и оказались в таинственной жидкости, в которой обитал Тлен и его кошмары. При появлении пальцев кошмары подняли головы, но быстро поняли, что раз хозяин не видит в них вреда, им тоже не следует беспокоиться, и вновь опустились на дно.

Пальцы Зефарио коснулись щеки сына.

Кэнди показалось, что через это касание все беды, о которых говорил Зефарио, все потери, все мучения и все смерти, вылились из отца и вошли в сына. Воспоминания, которые Тлен годами прятал даже от себя, оказались на поверхности, и он вспомнил, как это — находиться в самом сердце огня…

Черты, которые еще секунду назад не выдавали ничего, внезапно наполнились теми страданиями, какие только может выражать человеческое лицо. Его рот искривился, брови изогнулись, вены на висках вздулись и запульсировали, мышцы челюстей напряглись.

— Отец… — произнес Тлен, — это больно…

— Я отпущу тебя, — сказал Зефарио.

Он прервал контакт и убрал руку из воротника, оставив место, где она в него проникла, а затем вышла, неповрежденным.