Аббат Обен

Удивляйся — не удивляйся, а время идет здесь быстрее, чем ты думаешь, быстрее, чем могла подумать я сама. Бодрость духа я черпаю главным образом в слабости моего господина и повелителя. Право же, мужчины гораздо ниже нас. Его подавленность, его avvilimento[2] переходят границы дозволенного. Он встает как можно позже, катается верхом, охотится или отправляется в гости к скучнейшим людям, каким-нибудь нотариусам или судейским чиновникам, живущим в городе, иначе говоря, в шести милях от нас. Надо видеть его, когда льет дождь! Вот уже неделя, как он взялся за Мопра[3], и все еще сидит над первым томом. Впрочем, «похвальба лучше, чем хула». Это одна из твоих поговорок. Итак, я умолкаю о нем, чтобы поговорить о себе. Деревенский воздух мне на редкость полезен. Я чувствую себя превосходно и, взглянув в зеркало (ну и зеркало!), убеждаюсь, что на вид мне гораздо меньше тридцати лет, недаром я много гуляю. Вчера я так пристала к Анри, что он согласился пойти со мной к морю. Покамест он стрелял в чаек, я читала песнь пиратов из Гяура[4]. На берегу, возле разбушевавшихся волн, эти прекрасные стихи кажутся еще прекраснее. Наше море не может сравниться с тем, что омывает Грецию, но оно по-своему поэтично, как и всякое море. Знаешь, что меня поражает в лорде Байроне? Его умение видеть, понимать природу. Он говорит о море не потому, что ему случалось есть палтуса и устрицы. Он плавал, он испытал бури. Его описания точны, как дагерротипы, тогда как у наших поэтов на первом месте звучность, а смысл — лишь на втором, да и то если он укладывается в рифму. В то время как я гуляла, читала, смотрела, любовалась, ко мне подошел аббат Обен; не помню, говорила ли я тебе о моем духовнике и здешнем приходском священнике. Этот молодой аббат мне по душе. Он образован, «умеет вести беседу с порядочными людьми». А по его большим черным глазам и бледному, меланхолическому лицу легко догадаться, что у него было интересное прошлое, о котором, надеюсь, он мне когда-нибудь расскажет. Разговор у нас зашел о море, о поэзии, и, что, конечно, удивит тебя со стороны деревенского священника, говорит он об этом хорошо. Потом он провел меня на высокий скалистый берег, где лежит в развалинах старинное аббатство, и показал огромный резной портал со скульптурными изображениями очаровательных чудовищ. Ах, если бы у меня были деньги, с какой радостью я восстановила бы все это! Наконец, несмотря на возражения Анри, который торопился к обеду, я настояла на том, чтобы зайти к священнику на дом, где у него хранится любопытный ковчежец, найденный им у какого-то крестьянина. В самом деле, этот ларчик из лиможской эмали очень красив, и из него получилась бы чудесная шкатулка для драгоценностей. Но что за жилище, боже мой! А мы-то считаем себя бедняками! Представь себе комнатушку на первом этаже с неровным плиточным полом и выбеленными известью стенами. Мебель — стол, четыре стула и соломенное кресло с плоской, как блин, подушкой, набитой чем-то жестким вроде персиковых косточек, поверх которой наброшен кусок холстины в красно-белую клетку. На столе лежат несколько огромных не то греческих, не то латинских фолиантов. Это творения отцов церкви, а под ними я заприметила словно спрятанного от людских глаз Жослена[5]. Аббат покраснел. Впрочем, он очень радушно принял нас в своей жалкой лачуге — без самолюбивой гордости, без ложного стыда. Я и раньше подозревала, что в жизни у него была какая-то романтическая история. Теперь я в этом уверена. В византийском ларчике, который он показал нам, лежал высохший букет пяти-шестилетней давности.

— Что это? реликвия? — спросила я.

— Нет, — ответил аббат смущенно, — не знаю, как он попал сюда.

Он тут же взял букет и бережно положил его в стол. Разве это не ясно?.. Я вернулась в замок с чувством грусти, вызванным этой горькой бедностью, и полная решимости достойно нести бремя своей бедности, которая была бы для него восточной роскошью. Видела бы ты удивление аббата, когда Анри вручил ему двадцать франков для одной женщины, на которую он обратил наше внимание! Необходимо сделать ему какой-нибудь подарок. Соломенное кресло, в котором я сидела у него, уж очень жесткое. Я хочу подарить ему складное металлическое кресло, вроде того, что брала с собой в Италию. Купи мне, пожалуйста, такое кресло и пришли как можно скорее...

III

Та же к той же

Нуармутье... февраля 1845 г.

Я нисколько не скучаю в Нуармутье. Впрочем, я нашла интересное занятие и обязана этим моему аббату. Он знает все на свете и, между прочим, ботанику. Мне вспомнились Письма Руссо, когда аббат назвал по-латыни чахлый зеленый лук, пучок которого я поставила, за неимением лучшего, у себя на камине.

— Так вы знаете ботанику?

— Довольно плохо, — ответил он, — но знаний моих достает, дабы указывать местным крестьянам полезные для них лекарственные травы, а главное, надо сознаться, дабы скрашивать мои одинокие прогулки.