Абориген

Под нами царила ночная жизнь. Раскинулась длинная жёлтая дорога с перелётно мерцающими красными огоньками машин. Гудки раздавались ото всюду. Они прохаживались глухими шагами по тротуарам, по неровностям шапок крышь. Гульной воздух рассеивал лень наших сердец. Гриша уселся на табурет, закинул ногу на ногу. Я облокотился на перила балкона. Призрачные дома, напротив, заострялись у краёв окон, из которых доносился свет от призрачных людишек. Через дорогу, в тени очередного дома, я различил кошку, сидящую на пути пешеходов. Она плавно сметала пыль с дороги своим пушистым хвостом. Мне чудилось, что она так близко, словно я вижу её зелёные глаза. Люди обходили её стороной, никто и не подумал бы обратить на неё внимания. Для всех, это всего лишь очередная кошка, с очередным хвостом и своими прутьями у носа. Но кошку не угнетало осознание ненужности. Она продолжала сидеть, высоко подняв голову, водя хвостом, как дворник водит метлой. Может, она отметала от себя людей, весь этот шлак. Она горделива. Безусловно! Кошка – царица грации. Может, она мела свою территорию, которую люди будут обходить, как вода обходит крупные камни на мелководье. Может, это вообще, кот? Без разницы! Кот ли, кошка ли, это существо будет сидеть, пока ему не наскучит, пока метеорит не свалиться с неба или пока чьей-нибудь ноге не вздумается взгреть её. Существу абсолютно срать. Дай зевнуть и отвали. Мне всё прозрачно: и люди, и их ботинки, – говорят зелёные глаза существа.

Голосистые лица заполоняли улицы. Людей притягивает магнитом на Невский проспект. Ненавижу Невский проспект! Людей сюда тянет также, как мух к говну. Они летают и жужжат. Длиннющая полоса, усеянная дерьмом, по-другому не назвать. Достаточно отойти на 100 метров от этой длинной полосы и попадаешь словно в другой мир. Мир тихих улочек и спящих парков. Но, признаюсь, в часы ненужности самому себе, нет ничего лучше, чем превратиться в ту самую муху и пролететь мимо ровно сложенных укротителей коней, плюнуть в реку и затеряться в толпе пешеходов, смешаться с гульным ажиотажем.

– Даааа… – растянул я, пуская дым сигареты. – Как-то всё спокойно…

– Ты о чём? – спросил Гриша и затянулся.

– Не знаю…Просто сказал…

– Как тебе эта парочка?

– Интересный малыш, и фифа его интересна… – улыбнувшись ответил я.

– Ты, наверно, думаешь, что я дебил, что связался с такими?

– Да нет…Мне срать…Я знаю, что ты зарабатываешь деньги, а ты знаешь, что я не люблю людей, которые зарабатывают …Тем более, какое моё дело…

– Эти ещё ничего! – продолжал он, отняв от губ сигарету. – Бывают такие, что нихрена не видят, дальше своего пуза!

– Но ты же понимаешь, Марк, – начинал он оправдываться, – что я не только ради себя этим занимаюсь. – Он указал пальцем на Машу. Та возилась с уборкой на кухне.

Сквозь грязное окно, полупрозрачную туль, я видел, как её волосы, забранные в хвостик, игриво отражались в желтизне света люстры. Она пыхтела, мыла посуду. Она переоделась в домашнее. Голубые шортики облегали зад, и футболка сминалась у подмышек. Маша нежно, моментами, вскидывала голову, иногда, выдохом уводила волоски, вылезшие из хвостика, за ушко. На лице играла детская красота. Я не верю, что Гриша работал ради этого лица. Возможно, ради той задницы, но не для лица. Такому лицу, родившемуся в тонкой оправе, нужно только одно – любовь и ласка. А это можно, и без работы, и без денег. Такое лицо целуешь без ложных мыслей. Взял и поцеловал.

– Красивая она у меня… – с гордость добавил он.

– Не то слово…

– Ты ещё не видел, какая она, когда плачет…Настоящие чудо чудес!

– Наверно…

– А теперь, – вернулся он из круга мечтателей, – расскажи, что случилось. Из дома ушёл?

– Ну если коротко, то да. Ушёл.

– И что Алиса? – он переложил ноги. Я стоял к нему лицом, опершись локтями на перила.

– Не знаю, я ушёл, она спала.

– И ты ей не звонил?

– Нет, не хочу расстраиваться.

– Бедная Алиса…Марк, что ты творишь… – затянулся он сигаретой. – Ну и зачем? Не говори, что это ради этой грёбанной литературы, не чаши мне по ушам!

Я кивнул.

– Ты сам-то в это веришь? Это грёбанный бред!

Я снова кивнул.

– Ой…Марк, – вздыхал он, как старик, – я тебя не понимаю. Мне всегда казалось, что ты не для 21-го века. Это самая большая ошибка! Тебе подошёл бы 19 или 18 век…Там бы ты, думаю, был бы на расхват со своими романтическими хероблудами…Эх, Марк….Чудак! – он укоризненно завилял головой, – за голову тебе пора браться, братец ты мой чудной.

– Мне бы – прослушав последние слова, встрял я, – времена Фицджеральда подошли, …охххх…я бы ему показал, как надо писать…

Гриша приблизился ко мне и зачем-то обнял. У меня не было выбора. Его здоровая туша зажала меня. Видимо, так он проявил свою заботливость. Он прижимал меня к себе с той же силой, с какой растроганный отец прижимает к груди выбившегося из рук любимого сына. И мне стало действительно тепло. Теплее, нежели меня бы закинули в печь. Он отпрянул и скинул бычок сигареты на идущих людишек. Я последовал его примеру.