Абраша

Ушаков, и впрямь, глядя прямо перед собой, ничего не видел: ни еле передвигающего ноги согбенного Лейбова с трясущейся лопатой белой бороды, печатью ужаса на лице и тонкими струйками, сбегающими из прозрачных глаз, ни Возницына с детским растерянным лицом, поминутно бросающего на него – Ушакова – взгляды с надеждой невысказанной, ни молодцеватых конвойных из сенатской роты – эких богатырей-красавцев набрали, все не менее десяти вершков, галуны сверкают, лица розовые, сытые, на осужденных стараются не смотреть, – ни теплого июльского утра, ни батюшку – бороденка реденькая, зазеленевшая, глазки лукавые, нос в багровых прожилках, пьет, небось, шельма, – поднес крест к губам капитана, тот поцеловал, и опять – взгляд ищущий… Ничего этого не видел всесильный Начальник Канцелярии тайных Розыскных дел, но знал он, что давеча сам, собственноручно проверил, чтобы крыша у сруба была приделана знатно, и плотно чтобы щели были законопачены, и берестой, паклей смоленой, ветошью и прочим горючим барахлом забит сруб был бы туго. Как всё это займется, дым такой внутри будет – без выхода в воздух окружающий, что чрез 2–3 вздоха легкие преступников дымом угарным забьются, и потеряют они свой разум, и ничего более чувствовать не будут – ни боли адской, ни ужаса животного, ни изумления непреходящего. Ушаков сделал уставной разворот кругом – марш и покинул поляну меж Морским рынком и новым Гостиным Двором.

Замерли солдаты у Невских и других ворот петропавловской крепости, остолбенел прохожий люд, закрыли неугомонные рты бабы у магазейнов и на площадях базарных, но напрасно: взгляд возвращавшегося с казни Андрея Ивановича потерял свою чугунную тяжесть, остались пустота, усталость и безразличие, но губы – плотно сжаты, одутловатое лицо окаменело, шаг был четок, чеканен, размерен, как у давешних конвойных сенатской роты.

…За окном появились первые серебряные нити ноябрьской паутины, в раздумье застыли, чуть вспархивая, а затем плавно, как бы недоумевая, опускаясь, первые робкие снежинки. Воздух был прозрачен; сладкий, пахнущий детством запах дымка – тлели оставшиеся листья, сырые ветки, затопили печи – наполнял горницу, и легкие его радовались. Глядь, и Филиппов пост на носу. Но Андрон знал, что до Филиппова поста он не доживет, и это его не томило: потоптал землю и будет; пожил хорошо, честно, в трудах и молитвах, пора и честь знать. Семьи аль детей у него не было, горевать некому будет, Настя поплачет, да и позабудет, бабий ум короток. Жаль, что мастеров таких, как он или батя его почти не осталось: после него – кто? – Прошка-малолетка, а после Прошки – прошкины ученики, а потом – ученики учеников – пропало ремесло! Бодрствовал Андрон всё меньше, судорожнее, спал тревожнее, снов почти не видел, только пару раз мелькнуло изумленное, по-детски беззащитное лицо капитан-поручика, и почудилось как-то, что приник к нему этот капитан с вывернутыми руками, как дитя доверчивое, полусонное…

Наступили морозные темные дни, окна в горнице, где лежал Андрон, законопатили, дух стал тяжелый, кислый.

Настя не приходила, бабка пелагия повернуть, обмыть его, протереть уж не могла. Пролежни расползались. Впрочем, Андрон почти не просыпался и всего этого не знал, не понимал, не чувствовал.

* * *

3.

Больница, в которой служил Абраша, и куда он впервые отправился в качестве пациента, внешне была довольно убога. Иногда, подходя к ней, он меланхолически размышлял, что обилие медицинского спирта – этого единственного медикамента, который был в избытке, но которого всегда не хватало, – не может не сказаться на облике любого субъекта, равно как и объекта. Обвалившаяся штукатурка, бесстыдно обнажавшая ребра армирующей деревянной сетки, разводы на уцелевших островках стенного покрытия, издалека напоминающие промокшую, а затем выгоревшую, плохо раскрашенную контурную карту африканского континента, сбрасывающего колониальные узы, симметрично выстроившиеся неизменно пыльно-серые пятна, сообщающие о наличии томно-подслеповатых окон, приличествующих любому, даже такому ветхому зданию, треснувшая вывеска, каким-то чудом державшаяся много лет на единственном шурупе и сообщавшая всяк сюда входящему, что порядковый номер этого богоугодного заведения – «17», – всё это никак не предполагало сверкающего глянца, безупречной чистоты и налаженного, неукоснительно соблюдаемого и разумного порядка внутренних помещений. Даже в Ленинградских гражданских больницах, за исключением, пожалуй, Свердловки, такого непоказного прочного и органичного медицинского быта, такой культуры врачевания не было. Да и слава зав. хирургическим отделением – врио главврача гремела на всю область, так что не только местное начальство и «высший свет», но и городские стремились попасть сюда, особенно, если дело касалось сложного хирургического вмешательства.