Абраша

Он лежал на спине, а когда уставал, Настя с бабкой пелагией, у которой он квартировал последние полгода, переворачивали его на бок, и каждый раз, уставая от непростого, как оказалось, этого дела, он удовлетворенно прислушивался к новому положению тела, к ощущениям отдыхающих его членов, и все эти такие простые действа, такие, наверное, привычные события ощущались им с особой остротой и новизной. Настя забегала часто, но нена́долго. И была она уже не разбитна и бесстыдна, а заботлива и тиха. Ласково поглаживала прохладной сухой ладонью его лоб, протирала платком вспотевшую внезапно впавшую грудь, острые ключицы, плечи, и эти прикосновения он ждал целый день. Но самыми чудными мгновениями были те мгновения, когда бабка пелагия, повернув вместе с Настей его на бок, держала в таком положении, а Настя обмывала его, насухо вытирала, а затем сильными пальцами начинала мять его спину, сбирая в жменю тонкую кожу, сильно сжимая и, затем, резко отпуская её, прощупывать каждый выпуклый позвонок, перебирать каждое просвечивающее сквозь серый тонкий пергамент ребрышко, а потом мягко проводила ладонями вдоль хребта, как он когда-то, раскладывая ответчика. И чувствовал он, как кровь приливает к измученной долгим лежанием спине, и оживает омертвелая плоть, согревается стынущее тело. Затем его тепло укрывали и тихонечко на цыпочках уходили, а он сладко засыпал, приговаривая в полусне: «Храни вас Господь… Храни…»

Проваливаясь в забытье, он боялся увидеть плохие сны. Не хотел он вспоминать свою жизнь, страшно ему было видеть во сне то, что было буднично и привычно наяву, в его каждодневном существовании. И, Слава всевышнему, не видел он ни жаровни с игривыми голубоватыми углями, ни розовеющие раскаленные щипцы для выламывания ребер, ни дыбу с шерстяным хомутом; не видел он кабинет – министра Артемия Петровича волынского, с вырванным языком и разорванным до ушей ртом – бывший свидетелем на розыске действительный тайный советник Нарышкин Александр Львович, президент Камер-коллегии и директор артиллерийской конторы, аж расплакался от ужаса – рот Прошка – малолетка рвал, переусердствовал по неопытности; не видел он архимандрита Иосафа Маевского, причастника Феофилакта Лопатинского, когда тот Иосаф – грузный старый отекший – по спицам вожен был на «плясовой» – площади у Комендантского дома с заостренными деревянными спицами, в землю вкопанными. Не видел он ни Авдотью Малафееву, жжением огненными вениками подвергнутую – с ума горемычная от боли спятила, ни Ваську Лося, ни Мартинку Кузьмина, клещами жженого многажды тоже до обезумения… Никого из пытанных не видел, а видел отца своего – Никиту Акимова, видел двор – солнечный просторный, куры бегают, видел подсолнухи, что в теплом углу росли, мостки на Яузе видел: вода играет серебряными блестками, купаться манит. Он очень хотел увидеть мать свою – Антонину Тихонову, но она к нему во сне не приходила. Может, обижена была, иль забыла. Да, навряд ли: любила она Андрошечку более других детей. Как он помнил её, она все время плакала, вернее, не плакала, а слезы у нее бесшумно текли, что бы она ни делала, а была она всегда при деле, не осталось в памяти: она присела аль прислонилась, лишь на коленях у икон замирала, да и то ненадолго. Икон в доме было много, молились родители истово.