Абраша

– Вы что, мужики, на троих соображаете?

– Привет, Олежа! Ты, говорят умные люди, жениться надумал?

– Ну, если ты не возражаешь…

– Это дело надо обмыть.

– Николай-то прав! Абраш, ты как, не против скинуться?

– Я никогда не против. Ты же знаешь. Да и скидываться не надо. У меня есть.

– «А у нас с собой было»…

– Закупил как-то, да не пьется что-то.

– Ну, это прямо анекдот – «не пьется».

– Мужики, я анекдот вспомнил.

– Давай, Олежка.

– «Идут наши хохлы по Афгану. Навстречу им афганец. Ну, наш его из «Калаша» и срезал. Другой спрашивает: «Ты чего его так?» – «Так, хай нэ топче ридну Афганщину!»

– Ну, блин, ты даешь! Если Олежка начал травить анекдоты про Афган, значит вылечился. Правда, Абраша?

– Настя кого угодно вылечит. Кстати, и я вспомнил: «Доктор, операция прошла успешно? – Какой я тебе доктор, я – апостол Петр!»

– Нет, Абраша, тебе надо выпить. С таким настроением идти в лазарет нельзя.

– Так это ж только анекдот.

– Вот у меня анекдот специально для тебя. Представь: приходит твоя Алена к его Насте и говорит: «Думаю, мой муж пролежит в больнице долго. – А ты что, видела врача? – Нет, я видела медсестру, которая за ним ухаживает!»

– Хороший анекдот. Спасибо.

– Кстати, с намеком: «мой муж…» Жениться бы вам с Аленой.

– Если выкарабкаюсь, женюсь.

– Выкарабкаешься. Куда ты денешься. Этот Давыдыч, говорят, чудеса творит. А у тебя вообще – пустяк!

– Хочешь, Абраша, я про тебя анекдот расскажу? Не обидишься?

– Я не обидчивый. Говори.

– Говорю: «Мальчик, как тебя зовут? – Абраша. – Смотри, такой маленький, а уже еврей!».

– Ну вас в жопу.

– Абраша прав. Водка стынет. Пошли.

Клеопатра смотрела на них с неодобрением. «Опять будут эту гадость пить, а потом обниматься и слезы лить. Одно и то же. Абрашу жаль. Он один меня понимает, и я – его. Жаль. Мне без него совсем не жизнь. Николай, конечно, тоже из аристократов, тоже не похож на всё это беспородное быдло, но не то. Абраша особый. Без него – совсем тоска. Хороший он был мужик».

* * *

Тата понимала, что нездорова, и знала, с ней что-то случилось, но что именно, вспомнить никак не могла. В общем, ничего страшного, но память старательно уберегала ее от этих неприятных воспоминаний, и она понимала и ценила это. Часто, особенно ночью, когда она мучилась бессонницей, всплывали какие-то омерзительные запахи, небритые серые лица, ощущение ужаса, внушаемые этими лицами, ноющую тяжесть в низу живота, удушье. Чтобы сразу заснуть, она выпивала немного водки, тогда ощущение непонятной тревоги отпускало ее, и она видела хорошие сны. Чаще всего – Черное море. Часа в два – три ночи она обязательно просыпалась, и поначалу мысли и воспоминания были так же изумрудно прозрачны, как морская вода: она вспоминала изумленное, испуганное лицо Сани, когда он наткнулся на ее колени – удачно она собралась вешать белье, потом испуг и изумление сменились смущением и восхищением – ее халат распахнулся, а она была без лифчика, он, бедняга, даже рот раскрыл и стал густо краснеть, но глаз не отвел. Она сразу же влюбилась в него. Тата отчетливо помнила ту бурю, которая бушевала в ней: она безумно испугалась, что он сейчас же уйдет, и она может больше никогда его не увидеть, но и сразу сдать комнату она тоже не могла, так как все соседи знали, что после прошлогоднего инцидента, когда она выгнала одного орденоносца, – хотя, чего выгнала – сама виновата была, – комната одиноким, да и семейным мужчинам, у нее не сдается; она мысленно молила, чтобы он просил, умолял ее, и она видела, что он не хочет уходить и ищет предлог остаться, но не находит и долго умолять он не будет, а будет смущенно ретироваться. Пришлось уступить без излишних препирательств. Потом воспоминания и мысли начинали темнеть, и уже ставший привычным обволакивающий страх заполнял комнату. Она зажигала свет, старалась читать, но это удавалось плохо – слова не складывались во фразы. Поэтому она еще немного выпивала и, чуть успокаиваясь, ложилась в кровать. Так, с зажженной над кроватью лампой она лежала и думала, что, возможно, зря переехала в Ленинград, в Лоо было спокойнее и безопаснее. В чем состояла ленинградская опасность, она не понимала, но отчетливо чувствовала, что ранее незнакомое ощущение появилось через несколько лет, после их переезда. В голове иногда сутками крутилось стихотворение любимого Сашей Мандельштама:

Помоги, Господь, эту ночь прожить:

Я за жизнь боюсь – за Твою рабу —

В Петербурге жить – словно спать в гробу.

Потом эти стихи забывались, но вдруг опять всплывали и сидели занозой в голове —

В Петербурге жить – словно спать в гробу…