Абраша

Сергачев замер, как загипнотизированный. Сердце как-то сжалось и кончики пальцев, похолодев, омертвели. Он вдруг вспомнил глаза Ириных родителей, когда он сообщил о своей подлинной профессии. Им с Иришей после скромной свадьбы надо было где-то перекантоваться, отдельную квартиру Сергачев должен бы получить лишь в конце года. Поэтому они временно переехали к ее родичам. Соответственно, ему надо было перевезти свои вещи, в том числе мундир и другие предметы обихода, красноречиво свидетельствующие о его подлинной профессии. Да и нельзя было всё время жить во лжи с ближайшими родственниками, – а после смерти родителей ближе Ириной семьи у Николая никого не было. И вот во время воскресного семейного обеда он и сообщил о своей службе. Родители продолжали улыбаться, переставлять тарелки, но он явственно увидел, как закрылись их лица, отключились и застыли глаза, и возникло то самое отчуждение, та самая стеклянная стена, о которой разглагольствовал «Лингвист»… Нет, Роза Аркадьевна продолжала готовить любимые Николаем блюда: фаршированную рыбу, утку с печеными яблоками, куриное заливное и пожарские котлеты, – а Николай Иванович по-прежнему заговорщицки подмигивал, наливая рюмку водки, и произносил шепотом: «Пока женщин нет», хотя женщины были рядом и тоже наливали себе сладкое вино или домашнюю настойку… Внешне всё было, как и прежде, но эти люди стали чужими, чуждыми, закрытыми, настороженными, аккуратными. Как-то смотрели фильм про войну, кажется, «Освобождение», и Николай Иванович, прошедший на передовой всю эту кровавую бойню, в сердцах заметил: «Какая фальшь». Тут же Сергачев поймал молниеносный взгляд Розы Аркадьевны, и Николай Иванович смешался, забормотал какую-то чушь, что, мол, такие фильмы надо смотреть на большом экране, а не по телевизору, потом замолчал и больше голоса не подавал. Прав был «Лингвист»: это – жизнь за стеклом, и питается, если вдуматься, он – Николай – объедками: ползет по следам «Лингвиста» или его сына, изучает по ночам давно им известное; то, что для них азбучно, для него – великие открытия, он живет их жизнью, а они даже не подозревают о его существовании, все его интересы – в их семье, а он их не интересует и не заинтересует ни при какой погоде, даже если бы они знали о его существовании и, более того, о его роли в их жизни, они не нагнулись бы, чтобы его рассмотреть, не удосужились – побрезговали бы; он и его Служение, его Орден для них – химера, и не страх они испытывают перед его мощнейшей в мире Организацией, а какое-то презрительное недоумение, то омерзение, которое охватывает нормального человека при виде пресмыкающегося, которое может и укусить, даже больно, даже смертельно, но при встрече с ним доминирует не страх, и именно омерзение.

Всё это – отчужденные лица новых родственников, замолчавший тесть, реплика: «как будто ИХ нет», такие важные для них и такие чуждые для него размышления о Боге, евреях, Петрах и Павлах, брезгливо – безразличное «Лингвиста»: «никому они не нужны, как рептилии», «рабы, возлюбившие свое рабство, вообразившие себя господами», заумный «гуру» из Тарту, кострюшкинское: «они хуже антисоветчика», – миллионы замордованных и, в то же время, несмотря на замордованность, его – лично Сергачева, – всё равно, презирающих соотечественников, глубоко запрятанное, подавляемое, но пробивающееся в снах, в подсознании ощущения своей никчемности и ненужности – всё это молнией промелькнуло в его голове, и моментально пришло единственно верное решение. «Не замечают – заметят. У параши на Колыме… Или под вековой елью в тайге… «Понтий Пилат как зеркало…» – сука».