Абраша

Случилось это, как ни странно, на уроке математики. Лера Павловна пытала у доски Олю Ченкину. Оля была девушка красивая, добрая, но очень глупая и по жизни, и, особенно, в точных науках. Промаявшись минут десять у доски, она, наконец, не выдержала и сказала – ни к селу, ни к городу, давясь слезами и опустив покрасневшее, сделавшееся сразу некрасивым, лицо: «За что вы меня… нас так не любите?»… Лера Павловна резко обернулась и уставилась на Олю. Та, по воцарившейся в классе тишине – даже Абрамян перестал списывать у Кольчужкина – и по выражению лица Леры Павловны, почуяла, что ляпнула что-то совсем уж не то. «Садись», – быстро сказала Лера – или «Марина Влади», как звали ее за глаза ученики – длинные русые волосы, синие, чуть раскосые глаза, струящиеся под строгим облегающим платьем очертания фигуры – колдунья! Она подошла к окну и долго смотрела на зеленые купола Спасо-Преображенского собора, прекрасно видные из окон их класса. Такой тишины в 10-м «А» не было со дня основания 182-й школы. Потом Лера Павловна обернулась лицом к классу и непривычно тихим голосом стала рассказывать о Корчаке. Что-то Николенька про этого учителя и писателя, погибшего вместе со своими учениками, уже слышал, но то, что и как рассказывала «Влади», его поразило, как и поразили последние слова Лера Павловны, произнесенные уже после незамеченного звонка с урока: «Звучит, наверное, нелепо, но я бы не смогла поступить иначе». Она сказала это шепотом, но так убедительно, что не поверить в это было невозможно. Бедная красивая Ченкина заплакала. Николенька сжался и в одно мгновение стал взрослым.

Он попытался найти в библиотеке данные о Корчаке. Нашел: «Интернат» с предисловием Крупской – раритет, 20-е годы, «Когда я снова стану маленьким». С удовольствием прочитал «Короля Матиуша Первого» и понял того офицера, который предложил Корчаку покинуть толпу обреченных.

Вот и сейчас он стал рассказывать родителям то, что они, папа уж наверняка, знали, но они слушали его внимательно, заинтересованно.

– Удивительный человек, – после долгой паузы сказал папа. – Удивительный… Нормальный…

Мама застыла с ложкой варенья в руке, недоуменно уставившись на папу.

– В извращенном бесчеловечном мире – нормальное поведение есть подвиг. И Корчак – великая личность именно потому, что свои принципы он имел мужество претворить в бесчеловечных экстремальных условиях реальной жизни.

Папа надолго замолчал. Он сидел, подперев голову руками так, что подбородок лежал на сплетенных пальцах, и неотрывно смотрел сквозь стену… Мама молчала, опустив голову и беззвучно помешивая ложкой пустой чай – она считала, что сахар укорачивает жизнь, а ей хотелось жить долго.

– … Права твоя «колдунья», невозможно поступить иначе… Как можно бросить этих птенцов, прильнувших к тебе… Я бы бросил тебя? Ужас мучительной смерти… Ужас… Наверное об этом не думаешь… Ведь немыслимо бросить своего ребенка в несчастье, оставить испуганных детей одних в пломбированном вагоне, в газовой камере…

Старинные напольные часы пробили половину следующего часа, и все от неожиданности вздрогнули. Папа беззвучно стал шептать, чуть шевеля губами, мама встревоженно на него посмотрела и взяла за руку.

– Нет, ты не волнуйся, я с ума не схожу, просто я думаю, – папа опять замолчал. Молчал долго. Потом, медленно выговаривая каждое слово, сказал:

– А ведь он был последним офицером, кто носил в годы оккупации – демонстративно, вызывающе – мундир Войска Польского. Хотя до войны он лежал у него пронафталиненный в сундуке… и это дорогого стоит… Невозможно представить, как это страшно идти в печь… И невозможно… как он их воспитал – это не меньший подвиг… Воспитать детей, которые выстраиваются по четверо и, развернув зеленое знамя Матиуша, идут на мучительную смерть… Дети… 200 человек… Откуда у них такое мужество, такое чувство собственного достоинства – ведь никто не пытался спрятаться, бежать, просить пощады… Они лишь жались к нему… Как можно было их бросить…

Ника был уже не рад, что завел этот разговор. Подбородок у папы подрагивал, губы были плотно сжаты, он мял кружевную скатерть, но мама его не одергивала, хотя в другой час, болезненно любя порядок и чистоту, устроила бы небольшое «Ледовое побоище».

– Я, пожалуй, напишу на другую тему, – перевел разговор Ника. – Действительно, декабристы – это интересно. Не их идеи, а личности. Например – молодой Бестужев-Рюмин и Муравьев-Апостол. Ведь поразительно: Бестужев не увлекся идеями Муравьева, он увлекся его личностью, влюбился, что ли. И на виселицу они шли вместе, только в самый последний момент перед казнью Бестужев ослабел и заплакал, и Муравьев обнял его, так они и пошли на эшафот, обнявшись… Толстого этот сюжет волновал, я читал.

– Да, да, ты прав, – быстро подхватила мама, и папа кивнул головой. – Подумай об этом. Это хорошо.

Потом разговор иссяк, мама стала убирать со стола, папа долго смотрел в газету, и только в самом конце вечера он вдруг сказал: