Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!

Я незаметно опускаю в карман кусок хлеба. Под матрацем у меня лежит небольшой запас.

Напротив за столом сидит отец в гимнастерке с матовыми кокосовыми пуговицами. Он привёз жёлто-зелёную английскую шинель и подарил мне. Теперь я самый нарядный в деревне.

Рядом с отцом Анечка, моя мачеха. Она приехала с ним. Они вместе выписались из одного госпиталя. У неё в Симферополе немцы сожгли всех родных.

Её как-то никто не замечает. Маленькая, лицо в веснушках, куцая косичка: она года на четыре старше меня. Нашёл тоже жену! Правда, у неё медаль «За боевые заслуги», но я не собираюсь звать её мамой.

Я с ненавистью смотрю на неё: столько ждал отца, а рядом с ним сидит она. Пожалуй, я отлуплю её, если попадется за огородами.

— Не думал, что в тылу так, — басит отец.

Вчера при виде распаренной крапивы его чуть не вырвало. А мы привыкли. Мы в тылу…

Отец достаёт из кармана пачку папирос. Закуривает. Пачку бросает на стол. Это ростовская «Наша марка». Я её видел до войны в табачных лавках. Мне тоже захотелось закурить настоящую папиросу, но стыдно отца. Тётка перехватывает мой взгляд, протягивает руку к пачке, достаёт папиросу и бросает мне.

— Куришь? — брови у отца поднимаются.

— Гришутка-то? — выручает дед Кирилл. — Я обучил. Поначалу всё не понимал вкуса, а потом привык. Оно, когда покуришь, кровь по жилам бегать быстрее начинает и жрать не так охота.

Мачеха смотрит на меня, поджав губы. Тогда я назло ей прикуриваю от лампы.

После первой затяжки душит кашель.

— Брось баловать-то! — сердится дед Кирилл и вырывает папироску. — На махры! Нашенской, тютюлюевской! Один курит, семеро дохнут.

— Не думал я… — говорит отец, морщась.

Он разливает по стаканам остатки спирта.

— Да будет вам выть! — кричит тётка подругам. — За победу! — Пьёт она залпом и крякает по-мужски. — Гришка! Гитару! Эх, была не была! Анна, за мужем посматривай! Бабы у нас голодные!

Я снимаю со стены гитару, настраиваю. Начинаю играть. Зло. «Цыганочку».

Первая выходит тётка. Плавно, тихо постукивая резиновыми каблуками. За ней, опрокинув подолом широкой юбки табуретку, выскакивает Верка, самая задушевная подруга тётки: у них мужья погибли в один день.

Верка бьёт чечётку перед отцом. Глаза у неё нахальные.

И я вижу, как Анечка сразу становится совсем девчонкой. Я рад. Так ей и надо! Чего приехала? Вот бы Верка была моей мачехой! С ней бы мы подружились, она такая отчаянная, с ней куда угодно не страшно, а эта… Сидит, только глазами хлопает. Глаза, правда, у неё большие, чернющие и ресницы, как метёлки, густые.

— Спляши! — вызывающе смеётся Верка. — Или молодой жены боишься?

Отца вытаскивают на середину комнаты. Он морщится и опять садится на лавку. А Верка, кружась в пляске, продолжает жечь его глазами, не обращая внимания на тётку и подруг. Я кладу гитару, подсаживаюсь к отцу. С другой стороны пододвигается дед Кирилл.

— В Бресте не служил? — говорит дед, прищуривая левый глаз. — Не был, значит? Я там в десятом году службу нёс. Не знал, случайно, коменданта крепости генерал-лейтенанта Юрковского? Я его сына из реки Муховец вытащил. Да! Писарь Грачёв, родом из Тульской губернии, с нянькой тары-бары развёл, а малец-то в воду… Я на посту стоял. Два раза нырял. На третий вытащил. Набежало тут начальства! Ротный командир Акулич, полковник Синицын…

— Пап!

Я дергаю отца за рукав. Мне надоела история о том, как генеральша за спасение сына отвалила деду Кириллу 300 рублей золотом. Меня только удивляло, как это дед мог вспоминать каждый раз всё новые и новые фамилии писарей, унтеров и прочего полкового начальства.

— Пап!

Отец сидит, низко опустив голову, челюсть у него отвисла, глаза налились кровью.

Анечка, прихрамывая, выбегает из-за стола, отталкивает деда.

— Оставьте его в покое! Не видите, что ли? Началось!..

— Свят, свят! — крестится дед Кирилл. — Неужто порченый?

Отца укладывают на лавке. Он кричит глухим звериным криком.

Мачеха зубами развязывает узел на рюкзаке, достаёт ампулы. В комнате пахнет больницей. Тётка кипятит в алюминиевой солдатской кружке иглы, дед Кирилл мочит в ковше полотенце. Я держу голову отца, чтоб не билась о лавку. В углу ревёт во весь голос перепуганная насмерть Верка.

— Перестань! — коротко бросает Анечка.

Верка, закусив конец косы, послушно замолкает.

Мачеха медленно засучивает рукав отцовской гимнастерки. Как я боюсь уколов!

Отец затихает…

Анечка опускается на табурет, шприц падает на пол. Теперь плохо ей. В лице ни кровинки.

— Милая ты моя! Прости ты меня, дуру! — говорит, хлюпая носом, Верка, берёт Анечку большими сильными руками и несёт на кровать.

Гости тихо расходятся. Завтра чуть свет всем идти на прополку картофеля.

Я ДАЮ СЛОВО

На следующее утро я сижу под навесом, где у нас в колхозе хранятся летом сани, и отбиваю косу. Скоро сенокос, надо подготовить литовки. Лучше меня никто в деревне этого делать не может.