Били часы. Не часы – зверюги, опупевшие, свихнувшиеся в старинном дубовом гробу механизмы. Свидетели младенческого крещения знаменитого мастера Павла Буре или даже самого Позье. Ходили ходуном и кряхтели, скрипели, ухали и грохали, но все равно били – бу-х-х-хоо-хом! Бу-хо-хооом! И так двенадцать раз, не подавившись вековой пылью и старческой немощью. Мамонтообразные, монументальные, размерами с гардероб.
Не ссы ты, они только в полночь и в полдень могут. Так заведены. Нарочно. Очень ветхие. Соседи пугаются, но терпят. Кто из них всю жизнь тут прожил – всегда эти часы били, говорят. Привыкли, наверное. Вот и не жалуются.
Леонтий едва не завопил: Кто это!??: Кто говорит со мной!?: Коварный дух, покажись! Голос, будто внутриутробный, шел из одеяльных недр или из потустороннего измерения. Ась? Кто здесь!? Уссаться действительно можно – грубо, зато верно, он чуть не обделался от двойного страха. Сначала кандально-колокольный звон, потом неведомый и незримый собеседник, ох, ты, грехи наши тяжкие! Где, кто, что? Леонтий огляделся, недоуменно и подозрительно. Грехи его и впрямь оказались тяжелы. Позвав еще раз:
– Кто ты? Покажись! Чур, меня! – Леонтий получил ответ:
– Лео, ты рехнулся, что ли? Я, Ника! От своего джин-тоника сдурел совсем, – из-под дальнего краешка пухового одеяла вынырнула голова, женская и недовольная: светлые встрепанные пышно волосы, длинные, путанные, будто кто разворошил змеиное гнездо.
– Я не дома?
– Вот чукча! Не дома! – одеяло взвилось вверх, под ним оказалась натурально голая упитанная баба, совершенно, на первый взгляд, Леонтию не знакомая. – Да ты что? Ты же вчера не нюхал и не курил, только бухал себе, и все? Лео, очнись! – перед его растерянным, испуганным лицом защелкали, раздраженно, наманикюренные, крашенные трупно-фиолетовым лаком женские пальчики, пытаясь отвлечь на себя его заплутавшее внимание. – Я, Ника! Слышишь? Может, у тебя микроинсульт, а? Ты меня слышишь? Или видишь? Вот чудак! – Леонтия довольно болезненно пнули кулаком в бок. Он тут же очнулся. Будто застопорившийся переключатель внутри сработал.
– Ника! Божечки мои! Откуда я здесь? А, ну да! А как я …? Ага, само собой…, что-то я того…
– Переклинило! Столько выжрать! Я бы сдохла, – тут особа, назвавшая себя Никой, без преувеличения заржала кобылой. Леонтий едва удержался, чтобы не перекрестить ей грудь – вдруг морок исчезнет?
Он смутно припоминал. Вернее, начал смутно припоминать, разрозненными кусками, едва-едва связно соединявшимися в нужном хронологическом порядке. Он ехал. По Новому Арбату. Потом по Кутузовскому. Зачем? А развернуться! Маразм – это ж далеко. А подумать? Подумать надо было. О Джедае, о Филоне, заодно о Коземаслове и валютном курсе на бирже. Последнее случайно присоседилось. Он ехал.