Абсолютно ненормально

Вокруг собралась небольшая толпа, чтобы послушать наш разговор, а с ними и мистер Вонг. Со стороны кажется, будто он вышел из класса, чтобы получше рассмотреть разыгрываемое представление: сумасшедшая бабулька пошла вразнос в так называемом святилище гоблинов-идиотов. Но я знаю правду. Скорее всего, он хочет убедиться в том, что я не донесла на него. Что это драматическое представление никак с ним не связано.

– Ну и? Что он сказал?

Лицо Бэтти становится цвета свеклы.

– Забавно, что ты спросила! Он сказал, что по поводу блога проводится расследование, но у школы ограниченные ресурсы, и случаи самопиара у них не в приоритете.

Что за хрень?

– Самопиара?! Кто-то залез в мой телефон! Это перекладывание вины за насилие на жертву! К тому же порноместь – это не игрушки. Как минимум в тринадцати штатах за это и посадить могут.

– Так я ему и сказала, Из-спиногрыз, но гоблин-идиот ответил мне на это парой ханжеских замечаний о самоуважении. А еще сказал, что в нашем штате выкладывание интимных фотографий других людей не преступление, в отличие от секса в публичных местах. И нам стоит еще быть благодарными, что никто не выдвинул обвинения.

– Это произошло на частной территории.

– Знаю, знаю. Но он, кажется, думает, что мне стоит, цитирую, «залечь на дно, чтобы ситуация не стала еще хуже, чем сейчас».

Я выдыхаю, надувая щеки.

– Черт побери.

– Да, действительно, черт побери.

После того как Бэтти прощается со мной, столпившиеся вокруг нас ученики шепчутся и не спешат расходиться. Я очень надеюсь, что мои слова об обвинении жертвы услышаны ими, хотя бы некоторыми.

Залезли в мой телефон. Вторглись в мое личное пространство. Мою интимную жизнь выставили на обозрение всей страны. Мне надоело винить себя в этом.

Когда Бэтти уходит, я иду в рощицу. Единственное место на школьном дворе, где я могу передохнуть. А мне отчаянно хочется скрыться от глаз, следящих за мной, взглядов, которые не отрываются от меня ни на секунду. Я от этого задыхаюсь.

Но когда я добираюсь до поляны, обнаруживаю там Дэнни. Он сидит на земле, прислонившись спиной к дереву, на которое опиралась я, когда мы с ним ругались несколько недель назад после нашего случайного поцелуя.

Его лицо спрятано в руках, а тощие плечи вздрагивают. Он… плачет? В последний раз я видела, как он плакал, когда нам было по двенадцать лет.

Под моей ногой хрустит веточка, но Дэнни никак не отреагировал. Он, кажется, еще не видел и не слышал, что я пришла, и мне безумно хочется развернуться и уйти. Его последние слова, сказанные мне, все еще гудят в голове: «Знаешь, после всего, что я для тебя сделал, ты должна быть благодарна, что в твоей жизни есть такие люди, как я. Не каждый парень будет мириться с подобным дерьмом, не говоря уже о том, чтобы быть с тобой».

Просто уйди, Иззи, Уходи.

Но это не так легко. Когда ты дружишь с кем-то очень долго, его боль или грусть задевают немного и тебя. Это твоя семья, и даже если ты злишься, даже если вы поссорились, все отходит на задний план, если кому-то из вас плохо.

– Дэнни, – осторожно говорю я, не желая его напугать.

Но он меня не слышит.

– Дэнни? – громче повторяю я.

Он замирает, будто его поймали с поличным. Потом шмыгает носом, утирает его и говорит:

– Уходи, Иззи.

– Нет, – возражаю я. И подхожу ближе. – Ты расстроен. Давай отбросим на время наши разногласия. Что случилось?

– Неужели тебе не все равно? – грустным голосом с нотками язвительности спрашивает он. – Я же ничего для тебя не значу.

– Ты знаешь, что это неправда, – упорствую я. – Ты мой лучший друг. И мне не наплевать, если тебе больно.

Я подхожу еще ближе, пока не оказываюсь рядом с ним, но он все так же продолжает смотреть перед собой, стиснув зубы.

– Что случилось, Дэнни? – вновь допытываюсь я. – Поговори со мной. Это из-за родителей?

На секунду на его лице появляется задумчивость, будто он решает, сказать мне или нет, но затем качает головой, растворяясь в новом потоке слез.

– Пожалуйста. Просто уйди.

И я ухожу.

12:36

Обед. Столовая. Я сижу в одиночестве на скамейке, пытаясь спокойно съесть сырные палочки и томатный суп. Я пересолила суп, поэтому каждый раз, когда отправляю ложку с ним в рот, выгляжу как бульдог, попробовавший лимон, но, уверена, в моей жизни в целом на сегодняшний момент это не самая серьезная трагедия. Тем не менее мне потребовалось полчаса, чтобы начать есть, поэтому суп уже остыл и покрылся пленкой.

Карли и группа ее подруг-теннисисток сидят на скамейке позади меня, но я не прислушиваюсь к их разговору, потому что меня не интересуют мячи. Но потом до меня доносятся слова, от которых я замираю.

– …эта цыпочка, Аджита, – говорит белая девушка с афрокосами [я не шучу]. – Это правда? Между вами что-то есть?

– Уф, боже, нет, – говорит Карли так, будто никогда не слышала ничего более отвратительного. – Она меня так раздражает. Ходит за мной, как потерянный щенок. Я всего лишь из вежливости пригласила ее на отбор, а теперь она попала в команду и мне от нее не избавиться.

Гнев, который я пыталась подавить всю неделю, начинает бурлить в крови.