Абстрактный человек

— Так я и предполагал.

— Ах, вы предполагали. Вы знали, как вы могли! Ах, вы предполагали, — говорил Майков, — вы предполагали, что такое со мной может случиться, я у вас кролик, вы делаете со мной все, что вам угодно, я не знаю, зачем вы это делаете, вы же от меня это скрываете. Я не знаю, что вы со мной делаете, не знаю, что со мной происходит, что будет. Мне страшно, вы слышите, слышите, мне очень страшно. Я смотрю на улицу, на лица, вон те и те, — Майков пугливо оглядывался в будке на проходивших мимо стекла людей, заглядывал в их полустершиеся в сумраке лица, и нелепый страх пролезал в каждую его клеточку. Тот страшный страх не от чего, который может парализовать волю человека, сделать из него кричащее животное. — Вы, вы подлецы, — продолжал он, — вы убиваете людей, вы убийцы, вы понимаете, что вы убийцы, вы сами не знаете, что делаете, вы только делаете вид, вы сломали, вы искорежили меня, самые простые вещи пугают меня, самые простые, вот лица, — говорил и говорил Майков, — почему они все одинаковые, почему они все одинаковые, почему — вы можете мне сказать, почему это все, все так устроено? А? Можете!

Когда он произнес эти слова, он вспомнил множество памятников, белых и неживых, тоскливых и строгих. Причем тут памятники? Причем?

Памятники.

Лики…

Лица.

Да. Лица!

Ах, лица!

Лицо.

Его лицо.

Ее лицо.

Лицо той фигуры!

Шапка.

Шинель.

Шарф. Черный. Глаза. Как уголья. Самосжигающиеся глаза.

Такие глаза бывают у раскольников.

Петров.

Он говорил.

Что?

Убьют?!

Убили. Уже убили. Меня ведь уже больше нет.

Конечно, нет.

Есть кто-то другой.

И этот другой — Я.

Вот это уже ужас.

— Вы меня убили, — сказал он вслух.

— Что, что с вами, Владимир Глебович, — шептал в трубке голос Иванова, — успокойтесь, прошу вас, мы тотчас за вами прибудем, только успокойтесь, вы, по всей видимости, нездоровы, немного нездоровы, это от перегрузки, он необычайной перегрузки.

— Какая перегрузка, о чем ты говоришь, ты говоришь, ты произносишь слова, а сам не понимаешь, что ты говоришь, какая перегрузка, когда мир другой становится, прямо на моих глазах, он плывет, он колышется, а ты мне о перегрузке. Ты понимаешь, что во мне что-то растет, ты понимаешь, что это не шутка, что нельзя так шутить, что это есть на самом деле, что в глубине меня нечто растет. Ясно?

— Ах, вот оно что, так это же прекрасно, Владимир Глебович, это по-настоящему прекрасно, вы только не пугайтесь, вы где, ах, в автомате. На Кировской, у бульвара, у самого бульвара, в том автомате, что у метро, через минуту, одну минуту будет машина.

В трубке загудело.

Майков медленно вышел из будки. Моросил дождь со снегом. Весна опустилась на город с дождем, как покрывало, сотканное из тончайшего слоя водяной пыли и прекрасных снежинок. Оно покрыло дома, и те полурастворились в сером водяном небе. Город расплылся, разъехался, и на месте этого огромного, разделенного на кварталы, в которых как огромные каменные сосульки подымались дома, города Владимир Глебович увидел уже иной город. Не было сомнения, что это была та же Москва, но также не было сомнения, что она неуловимо изменилась, огромные формы ее чуть разъехались, как если бы смотреть на нее сквозь неровное стекло, дома изогнулись, и свет из их окон не летел уже прямо, как ему положено, а словно извивался в пространстве. Да и само коварное пространство, если так, конечно, можно объяснить происшедшую перемену, покривилось, разъехалось, и на месте своего разрыва, который пронизал и всего Майкова, оставило все тот же чуть заметный страх, маленький, то растущий до ужаса, то стихающий, будто его и не бывало. Майков не мог отвязаться от ощущения, что присутствует при каком-то огромном процессе перемены всего мира кругом. Он как завороженный стоял, вслушиваясь в происходившее в нем.

Пока Владимир Глебович невольно любовался причудливо расплывшейся вечерней сырой Москвой, к телефонной будке, из которой он только что вышел, подкатила машина, из нее вприпрыжку выбежал Иванов.

— Владимир Глебович, товарищ Майков, сюда, ко мне, я за вами приехал! — закричал он, не дожидаясь, что Майков его увидит.

— Ну как вы себя чувствуете, Владимир Глебович? — шелестел словами Иванов, — вы ради бога, не беспокойтесь, ваши подозрения никак не оправданы, я уверен, что скоро все пройдет. Эта болезнь не может быть длительной.

— Какая болезнь? — спросил Майков, — почему вы решили, что это болезнь?

— Как почему? А что же это, все симптомы, вы же забываете, что я физиолог и психолог.

— Какой вы к черту психолог, — неожиданно ответил Владимир Глебович, — вы с психологом рядом не сидели, вы вообще полное ничтожество, вы просто этого не знаете. — говорил Майков с заметным раздражением.

Иванов внимательно посмотрел ему в глаза и потупился.

— Ага, боишься в глаза смотреть, боишься, — казалось, Майков вот-вот кинется на своего благообразного, благовоспитанного испытателя. Какая-то даже ненависть искрилась в его майковских глазах, такая ненависть, что Ивану Ивановичу стало несколько не по себе.