Абстрактный человек

Размышления над этими впечатлениями прервались, когда Владимир Глебович, уже выйдя из автомобиля, неожиданно ощутил какой-то тошнотворный запах. Этот запах — как ему казалось — излучало все: дома, деревья, асфальт, машины, — им пахло все, и нельзя было сказать, что это за запах, можно было только представить в себе образ этого запаха, который прокрадывался всюду, в каждое впечатление, рождавшееся в его сознании, это был как иной отвратительный запах мускуса, или керосина, или какого-то противного табаку, который может пропитать множество вещей и тем самым словно бы обезличить их.

— Как все противно пахнет, — сказал он.

— Неужели? — спросил Иванов, — где, откуда пахнет?

— Все.

— Совсем все?

— Именно все, и мысли пахнут, кажется, — Майков улыбнулся.

— Вот оно что? — сказал Иванов вкрадчиво. — И мысли. Это неожиданно, это интересно, вот оно как. И давно?

— Что?

— Давно вы почувствовали его?

— Да только что…

— Совсем, и раньше никогда?

— Нет, никогда.

— Хорошо.

— Что же?

— Что никогда. Не волнуйтесь, мы вас обследуем самым наилучшим образом, ни одна клиника мира вас так не обследует. Не волнуйтесь, только не волнуйтесь, — в голосе Иванова явственно слышалась тревога. — Все будет хорошо, — увещевал Иванов Владимира Глебовича. — Волноваться вам вредно.

«Значит, все-таки я болен, — подумал Майков, — значит, они от меня все же что-то скрывают, болен. И что же это со мной?»

Глава вторая

Причины

В который раз распахнулись коричневатого стекла двери в так уже хорошо нам знакомом особняке, что на бульваре в центре Москвы, и Майков уже почти занес ногу, чтобы сделать свой последний шаг внутрь холла, но в этот момент что-то остановило его; он замер и оглянулся назад на бульвар, на расстилавшийся немного снизу, за расположившимся на холме бульваром, огромный, отживший очередной день свой город.

Дождь уже прошел. Выглянуло солнце, и город в его багровых лучах показался Владимиру Глебовичу особенно прекрасным, таким многозначительным, таким таинственным, что дух перехватило. Что-то вечное, пронзающее время, что-то такое, что было и будет всегда, померещилось в этом городе Майкову, что-то старинное, нетлеющее и прекрасное; в иных покосившихся старинных его домах и в самих многочисленных нелепостях и нагромождениях его архитектуры, что-то дорогое и трогательное. Казалось, этот город был соткан из какого-то прозрачного эфемерного вещества. Он был воздушным и парил в пространствах. Каждый дом был словно твой дорогой образ и будил множество воспоминаний. Он входил в душу и тут находил свое, отведенное ему, известное и неслучайное место. Все здесь было родным и привольным, все здесь было выходившим из прежнего давнего времени, в которое жили предки Владимира Глебовича, и казалось ему, что в отношении этого сказочного города, парившего в чуть подсвеченной заходившим солнцем полутьме, они передали ему и свои чувства, и свои грусти, и радости, и свою любовь, которая через столетия запечатлелась и в нем, чудесно наслоилась на его собственные воспоминания, на его образы; и от этого город получался многозначнее, огромнее, напоминал огромное неразрывное тело, уходившее в глубь времени, и от этого Майковым овладело ощущение тонкой печали, которая так часто появляется в русском человеке так — не от чего, и которая дорога ему, потому что говорит ему о чем-то очень большом и важном, что есть в нем, и что он еще ясно не осознал в себе. Владимир Глебович смотрел на этот город так, будто видел его в последний раз, будто прощался с ним, будто шел на муку, на смерть и хотел насмотреться на него. Он словно уже предчувствовал своим тонким чутьем художника, что жизнь подводит его к какой-то важной точке, самой, быть может, важной в его биографии. Он уже знал, что это нарождающееся новое сознание скоро станет в нем целым миром, который он не променяет ни на что и который заполнит его жизнь целиком. Сейчас он особенно тщательно запоминал свои ощущения от вечернего города, потому что вдруг стал уверен в том, что больше он таким этот город не увидит, не потому, что случится что-то с самим городом, а потому, что случится с ним, Майковым.

Он сам напоминал себе кристалл. Кристалл мог меняться. И от того, что менялся кристалл его Я, менялся и мир, менялся и этот город. Владимир Глебович как бы пропускал сквозь свое сознание какой-то свет, и свет, отразившись от мира, возвращался в него и снова преломлялся в нем. И от того, как он преломлялся, зависело то, каким ему предстояло увидеть мир и город как частицу мира.

Будто вся остальная жизнь, вся жизнь, которой он жил до сих пор, оставалась сейчас за порогом. Он вспомнил свои картины, вспомнил лица Болдина и Екатерины Ивановны, вспомнил фигуру Петрова, бескрайние просторы и леса, которые он видел только что, вспомнил иные эпизоды своей загадочной жизни, и все это родило в нем картину, достойную упоминания.