Abyssus abyssum (СИ)

Слуги шепчутся - а Кристабель дела нет. У нее своя забота. В ночь, в ее спальне тихо-тихо льется речь, и слушает речь владетельницы замка Азуэло тот, кто пробил брешь в озере ее ненависти и спустил из него воду. Сам того не желая и не стремясь - ибо он умел ненавидеть еще получше Кристабель. Слушает он рассказ, как завороженный - о том, как жила девочка без отца и матери, о том, как потом девочка мать увидела, о том, как разожгла в себе костер ненависти.

- Я сделала почти все, что хотела… - и тут Кристабель отводит глаза. Виновато. Скорбно. Мартин понимает - она винит себя за счастье, которое поселилось в ней, в ее душе и чреве. Поселилось не благодаря ли мщению, всякий раз спрашивает себя Кристабель. Так разве не предательница она? Разве имеет право быть счастливой? Может, место ее навечно рядом с мужем, что бы с тем самым мужем ни случилось, может, это и есть плата, которую она должна заплатить за свершившуюся месть? Разве после всего, что она сделала, она может, имеет право быть счастливой? И Мартину становится страшно.

- Народ бунтует, - говорит он, наконец. - Слышно, колдунов жечь хотят. Знаешь, васконку Хосефу и ту девчонку, которую она у себя приютила. Говорят, девчонка эта сбежала от Святой инквизиции, но кто-то узнал ее.

Отвлечь. Чтоб перестала думать, чтобы взгляд, погасший было, ожил. Но Кристабель вдруг вспыхивает - розаном. Мартин и не знает, что она вспомнила, как пришла Бьянка к ней с просьбой, и как… Странно было, странно. И после того муж упал с коня и на сук напоролся, и слуги говорили, что вроде как была какая-то женщина, что тряпицей ему рану перевязала. Полно - не колдуньиных ли рук дело? Кристабель прижала обе руки к животу, будто защищая того, что обретался в ее чреве. А Мартин, внезапно испугавшись этого животного порыва самки защитить детеныша, вскочил.

- Нет… нет, ничего.

Она должна сама поехать туда! В деревню, к этим людям. Она должна остановить их. Она должна вернуть долг.

***

Мастер, укладывающий мозаику, должен уметь объединять разрозненные кусочки общей картинки лишь силою своего воображения - предсказывать, как расколется на кусочки большой пласт смальты, и сообразить, как надлежит уложить кусочки, чтобы они образовали картину. Угадывать картинку в неровных осколках расколотых смальтовых кусочков. Но ты, досточтимый слушатель мой, угадаешь ли в цветном кусочке будущую картину?

Для Чезаре было счастьем, что тело обретало постепенно былую силу и подвижность. Он способствовал этому всеми силами, упражняясь ранним утром, еще прежде рассвета. Каждый день, до изнеможения.

“Плуг”, защита; броском из “Плуга” - длинное острие, с шагом вперед. Меч взлетает и опускается, со свистом разрезая в куски по утреннему прохладный свежий воздух. Уже тянет виноградом - кисло, пряно.

Чезаре ощущал, что вместе с силой и подвижностью суставов он обретал целостность - словно укладывались в единую картину те самые частички мозаики. Пока далеко от полной ясности, лишь чувствовалось, чуялось, складывалось и сползалось.

Выпад, короткий шаг, укол. “Двурогая стойка”, бросок и разворот. Свистит распарываемый лезвием воздух.

Все было мозаикой - и долгий путь из Ла-Мота в Наварру под видом пилигримов, и происшествие в аббатстве святой Марии, и встреча с бродячими актерами, и битва под Лерином, и разговор с Мартином Бланко, и взятие Вьяны, и пребывание на краю гибели, и неожиданное спасение. И особняком в этом ряду стояло казалось бы ненужное и глупое путешествие во Вьяну к поминальной мессе.

…После того, как его армия была отброшена от Фаэнцы, Чезаре два дня пролежал в закрытом деревянном ящике с крышкой в форме острой вершины треугольника, скрестив руки на груди и закрыв глаза. Ни секретарь Агапито, ни слуги не посмели и пикнуть в возражение.

Сперва тьма и обступившая тишина лишила всех чувст, отрубила их, как отрубает секач хирурга больной орган. Однако боли не было, лишь ощущение освобождения. Тишина. Покой. Редкостный, никогда прежде ему не доступный, а потому скоро ставший пугать. Он, Чезаре, не привык к столь полновесному и всеобъемлющему безмолвию, которое скоро стало исподволь воздействовать на него, как воздействует даже самый свежий воздух на вино, превращая его в уксус. Он стал думать о прошедшей жизни, вспомнил предсказание стреги в Риме, данное в год избрания его отца папой. “Если бык не взойдет на престол - ты проживешь года Цезаря. Если же взойдет - вполовину менее”. Гай Юлий Цезарь прожил пятьдесят шесть лет. Ему самому в год взятия Фаэнцы сравнялось двадцать пять.

Темь и тишина вытесняли все мысли, и это было болезненным. Пугающим. Мучительным. Эта пустота должна была быть чем-то заполнена, и Чезаре заполнял ее нахлынувшей внезапно печалью, сожалениями и горечью. Неведомо откуда появилось все это, но волна горечи была высока, как морской прилив, и грозила поглотить его. Он недостоин, шептала чуткая тишина. Недостоин и никогда не был достоин.