ac0846a334c74b76bf3c8ff10e16ffdc

— Вот скажи мне, Миранда, кем мне лучше стать после окончания Академии? — задумчиво произносит Константин. — Ты умная, понимаешь больше, чем кто-либо.

Она берёт его лицо в свои руки, всматривается пристально… Смотрит своими тёмными глазами… Смотрит внимательно, словно боясь что-то упустить в его душе. Она словно читала его душу, словно видела его насквозь… Миранда снова целует его в лоб и отстраняется. Она качает головой и чуть грустно улыбается.

— Не знаю… — смеётся девушка. — Мне ты только в рясе и видишься!

И Райн тоже смеётся. Священник… Он никогда не смог бы им быть. Константин не способен поверить во что-либо, если он сам этого никогда не видел. Он не умеет верить людям на слово, он жутко презрителен, он привык осуждать всех, кто хоть в чём-то отступает от той модели поведения, к которой он привык. Профессия священника — не для него. Он никогда не смог бы надеть на себя сутану, он никогда не… До Константина вдруг доходит, что Миранда, скорее всего, говорила про рясу, которые носят инквизиторы…

Девушка хохочет и вскакивает на ноги. Ступает босыми ступнями по траве, улыбается… От её улыбки почему-то становится куда теплее на душе. Странно, что Константин столько времени думал, что души у него уже нет. А Миранда начинает кружиться — словно в каком-то необъяснимом и странном танце…

— Знаешь что, Константин? — произносит она мечтательно. — Знаешь, чего я хочу больше всего на свете?

Райн качает головой: откуда ему знать о том, чего больше всего на свете хочется Миранде? Он за себя порой бывает не в состоянии отвечать, куда уж за других. У него нет её проницательности. Он просто старается быть наблюдательным, бесчувственным, бесстрастным, как можно более справедливым. Трефы отвечают за справедливость. Они не пики, которых тузу нужно покрывать.

— Я мечтаю, Константин, о такой глупости, что и подумать страшно! — хохочет она, кружась по поляне. — Я мечтаю о том, чтобы увидеть наяву обожжённые руки того странного человека, что постоянно мне снится…

Почему-то он вздрагивает. Почему-то сердце его наполняется какой-то горечью, злобой, обидой и… скорбью… Почему-то он видит перед собой чьи-то синие глаза, смотрящие с какой-то насмешкой, почти издёвкой. Он вспоминает чьи-то светлые волосы, чей-то задорный взгляд, букеты из маков и незабудок в чьих-то руках… И имя… Девушка из его снов называла того человека Миром. Он словно был для неё всей Вселенной. А она для него была большим.

Константин пытается вспомнить лицо того человека, но может вспомнить лишь детали. Какое-то общее впечатление, что оставлял этот самый Мир… Он помнит глубокие насмешливые синие глаза, что светлели в минуты гнева или страсти, помнит усмешку тонких губ, помнит ровный ряд зубов, выбить пару из которых Райну постоянно так хочется, помнит кровавое пятно на спине того человека. И помнит перстень. Рубиновый тяжёлый перстень на безымянном пальце левой руки.

Время обычно бежит быстро тогда, когда хочется хоть как-нибудь растянуть момент, и тянется, когда хочется «проскочить» через него… Но, если приглядеться, его можно увидеть. Как и все другие вещи. Время можно прочувствовать, его можно коснуться… Оно так же осязаемо, как и всё на свете. Оно такое же, как та шаль, что подарена Деифилии тем странным типом, такое же, как те драные сапоги, что носил Танатос. Время такое же осязаемое, как и всё остальное. Нужно просто знать, как к этому прикасаться. Не хватать всё и сразу грязными руками, а прикасаться осторожно, нежно, ласково, боясь навредить… Ни в коем случае нельзя торопиться — иначе время просто выскользнет из твоих рук, оставляя лишь противный привкус непонятного ощущения.

Запах крови висит в воздухе. Металлический, противный, тягучий… Но такой привычный… Его тоже можно ощутить — он словно течёт сквозь пальцы, обжигая и доставляя странное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Асбьёрну нравится осознавать тот факт, что на его совести уже много жизней. Он искренне не понимает, почему Деифилия и Уенделл сжимаются каждый раз, когда им об этом кто-то напоминает. Йохан бледнеет, но смотреть начинает всегда с вызовом, почти радостно. Почти. Если бы Асбьёрн знал певца похуже, он бы обманулся. Нет, Йохан не испытывал радости от того, что является сильнее кого-то или выносливее, или умнее. Он просто считал это нормальным. И всё. Пожалуй, это не могло не казаться Асбьёрну — и остальным — странным, но, впрочем, странными из них всех были все. Так что… Йохану это было тем более простительно, так как средства на пропитание добывал им именно он.