Ачи и другие рассказы

— Вы больны — обратитесь к врачу, — слышал он советы со всех сторон, но пренебрежительно пропускал их мимо ушей. Он не мог допустить, чтобы переживания, с такою силой овладевшие всем его существом, могли поддаться какому-либо воздействию лекарства… Тем более, что предчувствие полного выздоровления усиливалось и возрастало в нем с каждым днем.

Однажды, сидя в опере, он вдруг ощутил первые импульсы начинающегося обновления. Под влиянием ли вагнеровской музыки, которая всегда производила на него сильное впечатление, или всего исполнения вообще — но Игнатьев был растроган и потрясен до самой глубины души…

— Вот оно… вот оно… начинается, — думал он, чувствуя, как жизненная сила сначала медленно, капля за каплей, а затем полной струей вливается в его душу, переполняя ее и переплескивая через края… И по мере этого внутреннего возрождения преображался перед ним театр, исполнители, зрительный зал… Все это, казавшееся прежде мертвым, безжизненным, сухим — начало оживать, светиться и искриться переливами внутренней жизни.

Игнатьев не мог справиться с нахлынувшей на него волной новых ощущений… Он не мог перенести той душевной полноты, которая внезапно охватила его и грозила его затопить… ему стала душно — и не дожидаясь окончания «Парсифаля» он выбежал на улицу.

— Теперь в ателье, работать, — мелькнула мысль — и через несколько минут он уже взбегал по лестнице. В порыве обуревавших его переживаний схватил он палитру и кисти, и так же, как театр только что преобразился в его сознании, — начали преображаться и оживать под энергичными ударами его кистей незаконченные картины, как будто на полотна переливался избыток жизненной силы, переполнявшей художника…

Так работал он в исступлении, повинуясь охватившему его вдохновению, беря то одно, то другое полотно, отбрасывая и возвращаясь то к одному, то к другому, оживляя одновременно различные части разных картин… Все незаконченные темы с необычайной яркостью и жизненностью предстали в его сознании, теснясь перед ним в виде готовых образов, пронизанных одухотворяющей их и пульсирующей жизнью. И то, что казалось прежде бездушной копией мертвой модели, внезапно оживало, распускалось и расцветало, передавая свою жизненность всему остальному…

Уже светало, когда Игнатьев очнулся, наконец, от своего восторженного состояния и с чувством тихого удовлетворения окинул взором разбросанные по комнате полотна… В полубессознательном состоянии бросил он палитру и кисти, и в изнеможении опустился на диван…

Солнце стояло уже высоко на небе, когда он проснулся и вскочил от неожиданного внутреннего толчка. Он окинул взглядом картины и, посмотрев на часы, направился к двери. Чувство необычайной легкости и беспричинной радости переполняло его… Ему нужно было поделиться с кем-либо своими переживаниями, и он с юношеской легкостью быстро спускался с лестницы.

— Простите, пожалуйста! — Перед ним стояла молодая девушка, которую он чуть не сбил с ног. Он мельком взглянул на нее и приподнял шляпу — но вспомнив, что еще не мыт и не брит сегодня, поспешно отвернулся. Она улыбнулась и вошла, в дверь.

Не успел Игнатьев пройти нескольких шагов, как новая мысль осенила его; он повернулся и бегом бросился обратно… Большими прыжками, перескакивая через несколько ступеней, поднимался он по лестнице — и догнал девушку у входа в свое ателье.

— Я так и знал, — задыхаясь произнес он. — Я знал, что вы идете ко мне!..

— К вам… то-есть — вы, ведь, художник Игнатьев?.. Да — теперь я узнаю вас по портретам, — мило улыбаясь ответила она.

Он извинился за свой вид и открыл дверь. Она, оказывается, много слышала о нем, видела его картины — и хотела бы совершенствоваться у него в живописи. Его техника и манера письма очаровывают ее, а сюжеты захватывают… Но, Боже, какой у него беспорядок!

Он с восторгом рассматривал свою прелестную гостью, и захлебываясь рассказывал ей о своих переживаниях… Он и сам не поверил бы прежде, что может пережить подобный порыв вдохновенья и проработать всю ночь, не покладая рук… Вот — краски еще не высохли— он сделал это, и это… и это вот!.. Впрочем, вероятно, вчерашний «Парсифаль» так подействовал на него.

Что? Разве он был вчера на «Парсифале»? Как это странно! Она тоже вчера была в опере…Это было прекрасно, божественно… Она не могла удержаться от слёз — и все еще не пришла в себя от восхищения… А как он?

— Он ничего не помнит… Он знает только, что со вчерашнего дня он чувствует себя перерожденным, что какая-то новая сила низошла на него, что он сделался другим человеком… Может-быть, это случилось именно в опере потому, что и она была там… Он чувствует и теперь какой-то особый ток, какие-то связывающие их нити…

Она серьезно смотрела на него своими лучистыми глазами, и видно было, что его бессвязные слова волнуют ее, что его лихорадочное возбуждение передается и ей…

— Что же! Он рад и счастлив заниматься с нею… Если она хочет… если она не имеет ничего против — они могут начать сейчас же… Вот тут же — на этих полотнах…