Ад-184

Воспоминания Н. В. Корытова сохранились в Вяземском историко-краеведческом музее.

«Девятнадцатого января 1942 г. из Кайдаковского „лазарета“ нас, тяжеложных[126] немцы выгнали на мороз, и погрузили на подводы, и повезли в Вязьму. Город был почти мертв и разрушен. Нас разместили по Шоссейной и Красноармейской улице в деревянных домиках.

В помещении было темно, холодно и сыро.

На голых нарах, скорчившись, лежали, прижавшись друг к другу, раненые и больные. Я стал, привалясь к косяку кухонной двери, рассматривая, где прилечь. Возле бокового окна, заткнутого тряпьем, было „свободное“ место.

Я пробрался туда, бросил в изголовье вещевой мешок и лег.

— Подадут ли ныне?.. — послышался чей-то голос в углу перед окнами. Я спросил:

— Это ты о чем, друг?

На вопрос мой тот не уронил ни звука.

„Бредит“, — подумал я.

Сосед мой лежал неподвижно, словно неживой. Я попытался его разбудить. Потряс его за плечо и спросил:

— Кто ты? — в ответ ни слова. Я положил руку на его лоб холодный. Мгновенно пронеслась мысль: „Мертвый“.

Проскрипела дверь, вошедший, шаркнув ногами, остановился в проходе между нар, сказал:

— Хлеба сегодня тоже не ждите, не будет.

В ответ на это сообщение послышались вздохи тяжелого отчаяния, предчувствие неминуемой голодной смерти.

— Санитар, здесь мертвый, вынести бы, — сказал я.

— Удивил, — коротко ответил тот и вышел.

Под окнами проскрипела подвода и остановилась. Послышались шаги на ступеньках крыльца.

Раскрылась дверь, вошедший внес ведра, он зашел в свою комнату, зажег коптилку и поставил ее на полочку кухонной перегородки.

— Готовь посуду, — сказал санитар и крышкой литрового котелка стал раздавать „суп“, по одной крышке каждому — мутную, чуть присоленную водицу с рассыпанными зернами. Голодные сразу же осушали ее через край.

— Вот так три раза день из месяца в месяц кормят, — „доедая“ последние капли, тяжело вздохнув, сказал однорукий мужчина.

И опять тишина, тишина, страшная, невыносимая.

День клонился к концу, но я все еще не мог согреться, лежа на голых нарах между холодной стенкой и таким же холодным телом умершего. Я отодвинул труп и лег на его место. Сосед, залезший с головой под шинель, чуть дышал.

Под окнами послышался разговор немцев и скрип сапог. Санитар вбежал в комнату, схватил ведро и стремительно внес его, застыв у дверей. Я стал будить соседа, настойчиво трясти за плечи.

Чуть вижу, как многие приподнялись, но сосед мой продолжал неподвижно лежать. Я потряс его снова, еще, и снова молчит. Санитар зажег коптилку и приступил к раздаче. Наконец сосед пошевелился, что-то невнятно произнес. Я взял в его изголовье консервную банку и получил такой же, как и обед, суп.

— Товарищ, проснись, поешь, — настойчиво предлагал ему. Он с трудом приподнялся на локоть, бессмысленно шаря голодными глазами на полулежавших на нарах людей.

— Ешь, пока горячее, — подносил к его губам „хлебово“. Он взял в левую руку банку, отпил глоток, локоть его подкосился.

Отапливать помещение было нечем. Надверную пристройку давно сломали и сожгли; в доме день ото дня становилось холодней.

Слева холодное, леденящее душу тело, справа чуть живой человек. Мне в такой обстановке пришлось прокоротать ночь. К рассвету я очнулся среди двух мертвецов, не переживших войны и голода. Две семьи никогда не узнают, где их отец, сын или брат, они будут ждать их возвращения и не дождутся.

И так день за днем без перемен.

Второй мой сосед чувствовал себя получше, он мог разговаривать, назвал свою фамилию, семью, где и кем работал. Маслов, по профессии художник-маляр, отделывал библиотеку им. В. И. Ленина, метрополитен, павильоны Всесоюзной сельхозвыставки в Москве, был очень эрудированным человеком.

Скрипнула дверь, вошедший объявил:

— Хлеба совсем не будет, только „шумовка“, и то один раз в день.

— Пусть ничего не дают, гады позорные, — послышался страшный отверженный голос человека.

— Они могут сделать и так, — ответил санитар и вышел.

Пользуясь тем, что недалеко от ж/д станции разрушился маслозавод и там, в развалинах его, есть соевый жмых, я решил туда добраться, чтобы не умереть с голоду.

„Двум смертям не бывать, а одной не миновать“, — сказал я и, предупредив соседа Владимира Маслова, взял самодельный костыль, выбрался из помещения. Осмотревшись, шатаясь от слабости, пошел по улице по направлению к станции. Мороз до боли жег лицо, пробирал до костей. С трудом передвигаясь по пустынной заметенной улице, обходя трупы, падая и снова вставая, я шел в надежде достать хоть горстку жмыха. Всюду: по обочинам дорог, возле домов — трупы. Одни лежали вниз лицом, другие навзничь, а третьи упали, будто обо что-то споткнувшись.

Мела поземка. Сухой, колючий ветер, заметая неслежавшийся снег, забивает им складки шинели мертвецов, надувает около них белые холмики и скоро их скроет белым покрывалом.

…Растеряв последние силы, едва живой от холода, вернулся я обратно.

Стоило мне переступить порог, как ноги подкосились, и до своего места пришлось добираться на четвереньках»[127].