Ад. История идеи и ее земные воплощения

Я был так физически измотан, моя сила духа проходила такие испытания, которые ломали сильных парней, что я молил Бога, самого крепкого парня на свете: «Пожалуйста, Господи, останови их. Пожалуйста, дай мне немного покоя». Мои молитвы оставались неуслышанными, безумие вокруг продолжалось, и я чувствовал, как ярость поднимается внутри меня, затмевая страдание и усталость, – и я уже не просил, я требовал: «Господи, убей этих ублюдков, почему ты до сих пор этого не сделал!» Я орал на Всевышнего, мне казалось, что мой рассудок почти меня оставил, я словно балансировал над пропастью и мог увидеть, куда я упаду, я видел себя мертвым. Позже, когда я понимал, насколько тогда был близок к безумию, меня это пугало, но в тот момент все, что я мог испытывать, – это яростный гнев: я был зол на маньяков, шумных, вонючих и безумных маньяков; на охранников, на создателей этого Ада; на общество, которое смотрит сквозь пальцы на пытки и наказания, которые люди оплачивают своими налогами; но больше всего я злился на самого себя за то, что я сделал, из-за чего меня заковали в кандалы в этой зверской тюрьме. Я злился на весь мир; я был в отчаянии, я бушевал.

Я набивал уши мокрой туалетной бумагой, затыкал туго скрученными носками, прятал голову в подушку и закутывался в простыню, чтобы подушка держалась на месте, а потом ложился на кровать и молился о том, чтобы заснуть. Но шум был невероятный, оглушительная какофония безумства делала сон невозможным. Заключенные, в мучительном потоке кипучей ярости, плевали огнем обличительных речей друг в друга по причинам, которых не знали даже они сами, угрожая убить мать, отца и даже детей своих соседей. В боксе нет ничего святого. Это среда настолько ненормальна, настолько противоположна нормальным человеческим взаимодействиям, что извращает самую суть тех, кто слишком долго там находится. Их разум, нрав, манера поведения меняются, в конце концов ломая личность совсем. Все что угодно может быть верным, неправильное перестает существовать. Заключенные отказываются от ограничений, они кажутся лишними, ненужными, когда всех разделяют бетон и сталь. День за днем, порой год за годом, гнев растет все больше, подпитывается болью, которая вызвана условиями жизни, пока не перерастает в ярость, такую жгучую, что вызывает еще большую, невыносимую боль.

Кажется, невозможно описать это словами, так это непохоже на что-либо известное мне: нет ни одного места, которое бы хоть отдаленно напоминало бокс и могло бы сотворить в душе человека то, что сделали со мной многие годы там. Я могу рассказать про мир «особого жилищного блока» и его воздействие на людей то, что может показаться вам по-настоящему ужасным, но прожить в таком месте целую четверть века еще ужаснее. Нужно жить там, проживать все его дни и тяготы, чтобы оценить и понять, какая чудовищная участь меня постигла и как страшна может быть жизнь в одиночке, даже если нужно провести в ней всего один день.

Я провел девять лет в одиночке тюрьмы Шавангунк, шесть лет в тюрьме Салливан, шесть лет в Грейт-Медоуз, а здесь, в Эльмире, я нахожусь четыре года – и за все это время я ни дня не провел в психиатрическом стационаре из-за попытки суицида или по какой-либо другой причине. Раньше я думал о самоубийстве, когда было все труднее прожить следующий день, но я все еще здесь. Некоторые мои соседи в боксе поддавались суицидальным мыслям, предпочитая смерть еще одному дню в одиночке. Я никогда сам не пытаться умереть, но знавал времена, когда ходил по краю. У меня были соседи, которые попадали в бокс нормальными людьми и покидали его сломанными, в них уже не было ничего нормального. Я видел парней, оставивших всякую надежду в одиночке, но мои мечты и надежды до сих пор теплятся во мне. Коварная программа бокса пока не привела меня на скользкий путь саморазрушения, которому поддались многие из моих соседей, и, возможно, это чудо. Спасибо Господу за это чудо; я лучше умру, чем потеряю рассудок.

Если бы в 1987-м я узнал, что проведу четверть века в одиночном заключении, я бы, конечно, покончил с собой. Если бы пришлось умирать целый месяц и провести каждую его минуту в корчах, такая участь все-таки была бы куда более выносимой, чем прошедшие двадцать пять лет. Я пытаюсь представить, какая казнь, даже медленная, хуже, чем двадцать пять лет в одиночке, но у меня ничего не выходит. Сожгите меня, забейте до смерти палкой, разрежьте на куски, освежуйте, пристрелите, сделайте что угодно, но ничто не может быть ужаснее, чем годы, проведенные в одиночной камере. Если бы вы или государство убили меня, это бы длилось недолго; в боксе я внутренне умер тысячу раз. Сумма моих страданий за четверть века была именно такой.