Ад в тихой обители

— Да, видно, камни растащили после упразднения аббатства. Вернее, продали. Думаю, половина городка построена из монастырских плит. Пойдем, Энн. Вроде бы там дальше должен быть алтарь.

— Но неужели, Патрик, — печально проговорила Энн Герберт, — когда-нибудь и Комптонский собор превратится в руины?

— Наверно, — бодро откликнулся журналист, тут же представив серию эффектных очерков «Гибель и разрушение Комптонского храма». — Мы ведь наследники уже двух победивших религиозных революций: одной, когда на смену языческим жрецам пришли монахи-христиане; другой, когда монахов упразднили. Отчего ж не случиться третьей, когда верх возьмут агностики и атеисты? Этой публики, знаешь ли, все прибывает. Так что в один прекрасный день парламентским указом религию вообще отменят, а церкви разберут, дабы сложить дома для бедных. Тем более, опыт имеется, разве что разбирали на дома для богатых.

Взяв свою спутницу под руку, Патрик Батлер повел ее туда, где, по его предположению, сохранились остатки алтаря. У Энн мелькнула мысль, что древний алтарь необычайно подходит для предложения руки и сердца. Возможно, именно это Патрик и запланировал.

Старик привратник, помнивший Пауэрскорта еще студентом, показал ему, как пройти к бывшему наставнику.

— Наш мистер Брук, он живет все там же, лорд, хотя уж еле дышит. Главный привратник сомневается, дотянет ли до конца года. Ну а я, так не знаю. Сам-то мистер Брук говорит, что с хорошим портвейном еще продержится.

— Войдите, — произнес дряхлый старец, еле-еле поднявшись с кресла и тяжело опираясь на трость. — А, рад вас видеть, Пауэрскорт! Я справился по своим записям: последний раз вы появлялись здесь в девяносто седьмом. Распутывали, кажется, клубок каких-то гнусных германских козней.

— Как поживаете, сэр? — вновь ощутил себя старшекурсником Пауэрскорт.

— Передвигаюсь еще хуже, чем тогда, — ответил почтенный наставник. — Колледж в гораздо лучшей форме. Главы нашего, этого жуткого господина, более нет. Пал на поле брани ученого совета университета. Можно, пожалуй, было бы сказать — прибрал Господь милостивый, верь я в Господа и Его милости. Нынешний глава колледжа верует в добрую еду, а также в доброе вино. Спасибо и на том. Раньше кормили, как мальчишек в закрытой школе, сейчас у нас потчуют, словно в лондонских клубах.

Пауэрскорт улыбнулся. Вокруг кресла старого педагога по-прежнему громоздились пачки прочитанных «Таймс». Газетные волны грозили вскоре совершенно накрыть сидящего.

— Ну, Пауэрскорт, не будем отвлекаться от ваших дел. — Гэвин Брук нащупал на столике письмо. Очки, тщетно похлопав по карманам, он обнаружил там же, рядом с конвертами. — Так, относительно Реформации. Вы написали, что нуждаетесь в подробных сведениях об этом историческом этапе. Что ж, у нас есть специалист по данной теме, молодой аспирант Джарвис Брум. Он вас проконсультирует. Затем вы спрашивали о теологах. После ланча у вас, по моей просьбе, встреча с доктором богословия, весьма сведущим в духовных материях.

Поблагодарив, Пауэрскорт собрался уходить, но разговор продолжился.

— Недавно размышлял я о своих работах, Пауэрскорт, — сказал старик, окидывая взглядом полки, где на видном месте теснились труды Гэвина Брука, профессора Кембриджского университета, лауреата разных премий в области современной истории. — Когда я в молодости занимался Европой первой половины девятнадцатого века, герои моих изысканий были живы. Знаете, что последний член британской делегации на Венском конгрессе[36] здравствовал до тысяча восемьсот восемьдесят пятого года? Но теперь все, о ком я писал, умерли. Все до единого, — покачал головой старый ученый.

— Возможно, вы еще встретитесь с ними в какой-то иной жизни, мистер Брук. Возможно, еще почитаете на небесах свои мудрые лекции. Я уверен, ваши герои, у которых на земле не было такой замечательной возможности, толпой сбегутся вас послушать.

— Это по-вашему, молодой человек. По-моему, повстречай я их в раю или в аду, будет совсем другое. Они, как большинство моих коллег, всех этих чертовых историков, завопят, что акценты у меня расставлены неверно, и, скорее всего, изорвут мои сочинения в клочки.