Ада Даллас

Штаб наш он разместил на пятом этаже того новоорлеанского отеля, где находилась и студия Ады. На северном берегу Канал-стрит, во Французском квартале. Таким образом, нужные нам люди могли посещать нас совершенно незаметно. Мы с Сильвестром добирались туда из Сент-Питерса за час, а Аде требовалось лишь спуститься на лифте. У нее теперь в двенадцать тридцать была самостоятельная передача. Она спускалась к нам для приема особо важных посетителей, на которых встреча с живой телезвездой, хоть и местного масштаба, производила огромное впечатление.

К Сильвестру приходило очень много народу. Одни – его собственные люди и деятели из нашего округа – в надежде получить очередной чек. Другие только собирались вступить в сделку или хотели убедиться, что сделка, которую они заключили, все еще в силе.

Месяца через два к нам прибилось несколько действительно крупных дельцов.

Побывали у нас лидеры "Старых кадровиков" Джонни Даро, Уайти Лэмберт и Джек Уотсон. Пожали мне руку, посмеялись, а затем прошли к Сильвестру и начали беседу.

Явились двое парней из профсоюзов. Сильвестр сказал:

– Томми – сам активный член профсоюза, он состоит в организации, объединяющей актеров. – Затем он провел их к себе, а я остался ждать.

Пришли три нефтяных босса. Эти даже не стали притворяться, будто я их интересую, вид у них был кислый. От Сильвестра они вышли тоже не веселыми, но и не кислыми. Один сказал:

– Что ж, сенатор, рад, что мы тем не менее пришли к какому-то взаимопониманию. Вам известно наше отношение к делу, но...

Когда они ушли, я сказал Сильвестру:

– А я-то думал, что вы намерены выкачать их до конца.

– По-разному можно выкачивать, Томми. Чем ты предпочитаешь получить удар: хлопушкой для мух или дубинкой?

А потом явились шерифы: Дольф Казадесус из юго-западной Луизианы, Билл Бернс из центра и Фредди Роджерс с севера. Фредди, коротышка с постоянной ухмылкой на лице, в свое время прикончил девятерых, осмелившихся в него стрелять. Его называли самым жестоким в Луизиане человеком.

Я страшно обозлился, когда и на этот раз Сильвестр не пригласил меня на переговоры. Ведь я тоже шериф. Когда они вышли, Казадесус сказал: "По крайней мере три четвертых", и все дружно закивали в знак согласия.

А однажды явился Джек Мур. Поскольку старый Джимми Моррисон на этот раз не баллотировался, Джек был единственным кандидатом, кроме меня, которого поддерживали реформисты. Джек десять лет был конгрессменом, и, по-видимому, ему суждено было остаться им навсегда. Он уже трижды баллотировался в губернаторы, его поддерживала весьма солидная организация – он умел и не будучи в Капитолии штата оказать немалые услуги нужным людям в Вашингтоне.

Он и не рассчитывал стать губернатором. Он обычно терпел поражение еще на первичных выборах. И потом весь его бизнес состоял лишь в поддержке одного из двух оставшихся кандидатов и получении хорошего куша. Дойди он до второго тура, он был бы напуган до смерти.

– Всего лишь визит вежливости, джентльмены, – сказал Джек, осклабившись. Он был в роговых очках, с венчиком рыжих волос вокруг плешивой макушки. – Хотел пожелать удачи моему достойному противнику. Никогда не смешивай политику и дружбу – вот мой девиз. Друзья до выборов, друзья после.

– Очень любезно с вашей стороны, Джек, – сказал Сильвестр. – Очень, очень любезно.

Джек продолжал болтать, мы отвечали тем же, наконец он встал. У дверей он повернулся.

– Помните, джентльмены, вы всегда можете рассчитывать на Джека Мура.

Это означало, что мы всегда можем купить его для помощи во втором туре.

Пока Сильвестр занимался подготовкой по основным направлениям, я старался организовать для себя как можно больше выступлений. Раз десять я участвовал в Адиной передаче. Поскольку я еще не был официально объявлен кандидатом и предвыборная кампания по-настоящему не начиналась, использовать телевидение на полную катушку было еще рано.

Теперь она называла себя не Ада Мэлоун, а Ада Даллас. Как-то раз я сказал в шутку:

– Черт побери, когда начнутся выборы, избиратели не будут знать, кто из Далласов баллотируется.

– А какое это имеет значение? – засмеялась она.

Политика шла своим чередом, а отношения между нами – своим. Я знал, что она понимает мою ничтожность, а зная, что она понимает, и сам считал себя ничтожеством. Я смотрел на себя, а видел лишь шляпу да гитару и слышал лишь голос, который умел немного петь, а больше говорить: "Да, Сильвестр. Понятно, Сильвестр". Но мне было, как я уже сказал, теперь легче, потому что я не лез из кожи вон. Черт знает как трудно двадцать четыре часа в сутки притворяться, будто ты что-то собой представляешь.

Одно только было смешно. Теперь, когда главное в наших отношениях было позади, когда мне незачем было притворяться, я хотел ее больше прежнего. По-другому, сам не могу определить как, но по-другому. Может, я испытывал нечто вроде вот чего: ладно, раз мне ничего другого делать не надо, я уж наверняка могу делать это, раз у меня больше ничего нет, я уж наверняка могу иметь это, и я хочу это.