Ада Даллас

Оказалось, что она может делать со мной все, что захочет. Однажды она за что-то рассердилась на меня, я уже забыл, за что, и в наказание неделю не пускала к себе в спальню. А один раз я так разозлился, что ушел из дому и, вернувшись часа через два, хлопнул дверью и направился в ее гостиную сказать, чтобы она убиралась ко всем чертям.

Она сидела в красном шелковом халате и читала "Вог".

– Привет, милый! – Она даже не подняла глаз.

– Привет! – буркнул я.

Я намеревался высказать ей все, что думаю, но она все не отрывала глаз от журнала, а потом вдруг подняла взгляд. И потянулась. Медленно, всего лишь на дюйм-другой, но я почувствовал, как меня всего переворачивает. Мне стало ясно, что я конченый человек.

Вот так мы и жили с ней в течение нескольких месяцев. Это была лучшая пора в моей жизни. А потом я почувствовал, что положение меняется, что-то ускользает, уходит, но я не только не знал, что делать, но и не понимал, что происходит.

А потом понял. Я снова перестал быть человеком, перестал существовать. Я смотрел на себя и ничего не видел. Одно время я существовал, а теперь нет. Я снова стал таким, каким был до нашей с ней встречи. Ее была это вина или моя?

Наверное, моя. Ада-то, как я уже сказал, держала свое слово, придраться было не к чему. Я даже не мог сказать: вот с этого момента все началось. Что-то подмывало, ныло и ускользало все время. Я могу только сказать: к этому времени все было кончено.

Случилось это месяца через четыре после нашей свадьбы. В этот вечер я был чертовски зол. Сильвестр велел мне уволить моего главного помощника Андрэ Морера. Тот ухитрился сорвать взятку с нового игорного дома. Андрэ был мне неплохим другом. Я не испытывал никакого желания его увольнять. Никакого.

– От него немедленно нужно избавиться, – сказал Сильвестр. – В нашей организации все решается наверху. Подчиненным остается выполнять приказы. А тот, кто об этом забывает, может считать себя счастливчиком, если его только увольняют.

– Черт возьми, но Андрэ же хороший парень! – Мне все это было крайне неприятно. – Может, пока просто предупредим его? – Я почувствовал, что голос у меня падает, а последние слова почти проглотил: – Или что-нибудь вроде этого?

Сильвестр изучал какие-то бумаги, лежащие на столе. Он не поднял взгляда и не ответил.

– У него... у него больная жена, и ему ужасно нужны деньги... – Голос у меня опять сорвался.

И тут Сильвестр поднял взгляд. Секунду-другую он пристально смотрел на меня, и я почувствовал, что холодею.

– Хватит, – сказал он. – Делай, что тебе велят. – Он говорил тихо, почти шепотом, а меня чуть не тошнило от страха. – Завтра в одиннадцать собери у себя в конторе всех своих помощников, начальников полицейских участков и офицеров полиции округа и в их присутствии объяви ему об увольнении, предварительно рассказав, почему.

В горле у меня пересохло, колени дрожали, но я предпринял еще одну попытку:

– Я...

– Ты слышал, что я сказал? – прошептал он, и его черные глаза так и впились в меня.

– Да, да, Сильвестр, все понятно, я так и сделаю, – ответил я.

И я пошел домой к Аде в восьмикомнатный особняк из красного кирпича с тремя ваннами, который купил для нее в сент-питерском округе, заплатив ровно столько, сколько стоило его строительство, и рассказал ей о Морере в надежде, что она что-нибудь посоветует, но она ничего не сказала. Она не произнесла ни единого слова. Просто кивнула головой и стала снова читать книгу.

– Черт бы побрал, – наконец разозлился я, – мне вовсе не хочется этого делать. Андрэ мне друг. Хорошо бы... – И я снова замолчал.

Ада оторвалась от книги. Ее это не очень интересовало.

– Чего ты лезешь в бутылку? Он пошел на риск, так? И его поймали, так? Чего же, по-твоему, ему ждать?

– Ничего. Я просто... Ничего. Значит, я должен это сделать?

– Тебе же сказали, да?

– Да. Но я думал...

– Что ты думал? – спросила Ада.

– Может, есть другой выход?

В действительности мне, наверное, хотелось, чтобы она сказала: что, по-твоему, ты должен сделать, Томми? Ты большой человек, Томми, и тебе самому решать.

Пусть бы она это сказала, мне самому хотелось в это поверить. Кроме того, меня, вероятно, мучила совесть насчет Морера, потому что я знал, что мне все равно придется сделать так, как велел Сильвестр.

Но она не сказала того, что мне хотелось. Она не сказала ничего хорошего.

– Делай лучше, что он говорит, – только и сказала она, и голос ее был ровным.

Она сидела и смотрела на меня безразличным взглядом, и я понял, что все хорошее кончено. Не в ту самую минуту. А раньше. Что она отказалась от меня, или устала дурачиться со мной, или еще что-то. Она уже никогда не скажет снова: "Послушай, черт бы тебя побрал, ты же существуешь. Ты – это ты. Ты Томми Даллас, и ты живешь". (Она никогда не говорила этих слов, она умела выразить это по-другому.) И я понял, что она перестала верить в меня и перестала любить, если вообще когда-нибудь любила.