Ада Даллас

— Тут результаты трех месяцев работы. Года за два ты сможешь собрать кучу денег для следующей выборной кампании.

Ада повернулась ко мне. Ее взгляд был пристальным.

— Да, — ровно, с расстановкой проговорила она. — Кучу денег.

— Так прекращать мне мое занятие или не прекращать?

— Нет, — так же ровно, с расстановкой ответила Ада. — Я вовсе не хочу, чтобы ты прекратил свою… финансовую деятельность. Но без хамства, понял?

— Понял, крошка!

Дальше дела пошли так гладко, что порой я даже сожалел о добром старом времени. Сейчас все шло как по расписанию. Мне оставалось только заезжать за приготовленными деньгами и, порядка ради, бросать коротенькое «спасибо».

Теперь уже не приходилось ни избивать какого-нибудь жалкого старикашку при свете луны, ни чувствовать в руке тяжести занесенного над чьей-нибудь головой топора, ни ощущать в ладонях сладостного томления после того, как вы основательно стукнули того или иного мерзавца. Все это отошло в прошлое.

Теперь я слышал лишь: «Сигару, господин генерал?..», «Виски, господин генерал?..»

А тем временем портфель, набитый подержанными банкнотами, валялся на столе, и мы оба делали вид, что не замечаем его, потом я небрежно прихватывал его с собой. Я никогда не считал содержимого. Я был уверен, что все будет правильно. Посмел бы кто-нибудь дать меньше оговоренного!

Стол, на котором лежал портфель, иногда был красного дерева, покрытый стеклом, иногда дубовым — поцарапанным, в пятнах, а иногда простым, колченогим. И стены то были отделаны богатыми, под орех панелями, то оклеены роскошными обоями, а случалось и так, что с них отваливалась штукатурка или сквозь плохо пригнанные доски просвечивало небо. Я видел перед собой то тщательно выбритое, холеное лицо и ручной росписи галстук, то морщинистое, худое и грязную сорочку с расстегнутым воротом. Мы соблюдали полную беспристрастность. Мы позволяли любому и каждому вносить свою лепту.

Никто не жаловался, неприятностей не существовало.

— Как дела, господин генерал?

— Все идет хорошо, господин генерал?

— Как вы прекрасно выглядите, господин генерал!

— Как госпожа губернатор, господин генерал?

— Передайте губернатору наши наилучшие пожелания.

Или, если они считали себя близкими нам людьми:

— Как Ада? Скажите Аде, что будем рады видеть ее у себя.

Вот так все и шло. Без сучка и задоринки. Без шума и треволнений.

А я от безделья и скуки, как солдат оккупационной армии, испытывал нарастающее беспокойство и нервозность. Именно потому, что все шло чересчур гладко. Дела в штате крутились как раз и навсегда заведенная машина. Ада ложилась в постель по первому моему требованию, но принадлежала мне только как женщина. Я стал похож на человека, живущего стрижкой купонов. Ни необходимости, ни возможности действовать. И напрасно я вдалбливал себе, что накопление денег, процесс обогащения гораздо приятнее активных действий. Я не находил выхода копившейся во мне энергии, внутреннее напряжение росло. Неудовлетворенность и скука мучили меня. Вдобавок из головы не выходило то…

Иногда мне удавалось на несколько дней избавляться от видения той картины, но потом воспоминание снова возникало подобно взрыву снаряда, разорвавшегося у самых моих ног. Снова у меня перед глазами покачивался большой сук, снова я слышал крики соек в лесу, видел выражение лица женщины, ощущал в руке нож. В такие минуты зримо представала передо мной бесформенная куча под деревом, и мы с Адой на земле. Так зримо, словно это случилось вчера.

Время шло, а воспоминания оставались — живые, реальные. Коль скоро, что-то произошло — не так уж важно когда, двадцать лет или двадцать минут назад. Отделаться от прошлого невозможно, оно всегда с вами, всегда за плечами.

Однажды вечером, слушая ровное дыхание Ады и глядя на ее белевшее в темноте тело, я спросил:

— Ты когда-нибудь вспоминаешь об этом?

Она сразу поняла, о чем я спрашиваю, и коротко ответила:

— Нет.

Я промолчал, и она заговорила:

— Почему, собственно, я должна помнить? Все давно забыто. Да и потом, она вполне заслужила свою участь. Никто и не вспомнит о ней. Никто и никогда не причинит нам никаких неприятностей. Все забыто.

— Черт возьми, как бы мне хотелось забыть!

— Ну и забудь. Она покончила с собой, и только. Виновны не ты и не я, а она сама. Помни это. Она сама виновата. Она сама, и никто больше.

Я понимал, что Ада права. Но ножом орудовал я. Я был не в силах вытащить руку из походного ранца, не мог опустить нож, который сам же положил туда. И держал его не за рукоятку, а за лезвие.

Стив Джексон

После встречи в дубовой роще нам с Адой не приходилось поговорить как следует в течение нескольких месяцев. В штате царили мир да благодать. Если не считать газет Нового Орлеана, постоянно атакующих администрацию Ады, оппозиция словно воды в рот набрала. Все делалось в рамках строгого приличия, и даже головорезы Янси орудовали в тщательно отутюженных костюмах… то бишь форме.