Ада, или Отрада

«Ты предпочитаешь скелетики», пролепетала она, когда Ван коснулся мягкими губами (ставшими вдруг еще суше, чем обычно) жаркого твердого маслачка кузины. Он не мог не вдохнуть ее de Grasse, модных, хотя и откровенно игривых («пафосских») духов, и сквозь них ощутить пламя ее Маленькой Larousse, как он и та, другая, сказали, решив заточить ее в ванне с водой. Да, очень порывистая и душистая. Бабье лето – слишком теплое для мехов. Крестъ холеной рыжеволосой (rousse) девушки, его четыре горящие конечности. Потому что нельзя вот так погладить (как он сейчас) медную маковку, не представив себе сразу нижнего лисенка и парных угольков.

«Так вот где он живет», сказала она, озираясь, поворачиваясь, пока он с удивлением и грустью помогал ей высвободиться из ее мягкой, просторной, черной шубы, гадая между тем (он любил меха): котик? Нет, выхухоль. Услужливый Ван восхитился изяществом ее стана, сшитым у портного серым костюмом, дымчатым фишю, а когда последний соскользнул и растаял в воздухе – ее длинной белой шеей. Сними жакет, сказал он или подумал, что сказал (стоя с разведенными в стороны руками, в антрацитовом костюме, самовозгораясь посреди мрачной гостиной этого мрачного дома, англофильски названного «Вольтеманд-Холл», в Кингстонском университете, осенний семестр 1892 года, около четырех пополудни).

«Пожалуй, сниму жакет, – сказала она, на мгновенье нахмурившись со свойственной женщинам озабоченностью, сопровождающей такого рода намерения. – У тебя центральное отопление, а у нас, девочек, только утлые камины».

Она сняла его, оставшись в белой сборчатой блузке без рукавов. Она подняла руки, чтобы запустить пальцы в свои яркие локоны, и он увидел ожидаемые яркие впадины.

Ван сказал: «Все три створки pourtant открыты и могут открываться шире, но все они выходят на запад, а этот заросший травой двор внизу – молитвенный коврик вечернего солнца, – от чего гостиная только сильнее нагревается. Как это ужасно для оконницы – не иметь возможности повернуть свою парализованную амбразуру и увидеть, что там, на другой стороне дома».

Рожденный Вином, Вином и помрет.

Она щелкнула замком черного шелкового ридикюля, выудила из него носовой платок и, оставив сумочку с разинутой пастью на краю буфета, отошла к дальнему окну и стала там, ее хрупкие плечи душераздирающе вздрагивали.

Ван заметил длинный, синий, с фиолетовой печатью конверт, торчащий из сумочки.

«Люсетта, не плачь. Это слишком легко».

Она вернулась, вытирая нос, обуздывая влажные детские всхлипы, все еще надеясь на решительное объятие.

«Вот, выпей бренди, – сказал он. – Садись. А где остальные члены семьи?»

Она вернула скомканный платок многих старых романов в свою сумочку, которая, впрочем, осталась открытой. У чау тоже синие языки.

«Мама пребывает в своей частной Сансаре. У папы снова был удар. А sis [т. е. sister – сестра] вернулась в Ардис».

«Sis! Cesse, Люсетта! Нам здесь только змеенышей не хватало».

«Змееныш не вполне понимает, какой тон взять с доктором В.В. Сектором. Ты ничуть не изменился, мой бледный дружок, если не обращать внимания на то, что без своего летнего Glanz ты выглядишь будто призрак, которому не мешало бы побриться».

И без летней Mädel. Он заметил, что письмо в длинном синем конверте теперь лежит на буфете из красного дерева. Он стоял посреди гостиной, потирая лоб, и не смел, не смел, видя, что почтовая бумага была ее, Ады.

«Хочешь чаю?»

Она покачала головой. «Я не могу долго оставаться. К тому же ты, кажется, сказал по дорофону, что будешь занят сегодня. Вот так навалятся вдруг дела после четырех совершенно пустых лет» (он бы тоже расплакался, если бы она не перестала).

«Да. Не знаю. У меня назначена встреча около шести».

Две мысли парой кружились в медленном танце, в механическом менуэте, с поклонами и реверансами, одна такая: «сколько-всего-нам-надо-сказать», а другая такая: «нам-совершенно-нечего-сказать». Но такого рода вещи способны перемениться во мгновение ока.

«Да, я должен встретиться с Раттнером в половине седьмого», сказал Ван, сверившись с календарем невидящим взором.

«Раттнер о Терре! – воскликнула Люсетта. – Ван читает Раттнера о Терре. Тушка никогда, никогда не должна беспокоить его и меня, когда мы читаем Раттнера!»

«Умоляю тебя, дорогая моя, не нужно никого изображать. Не будем превращать приятную встречу во взаимную пытку».

Чем она занимается в Куинстоне? Она уже рассказывала ему. Ах да. Трудный курс? Нет. Что ж… Время от времени оба искоса поглядывали на письмо, проверяя, как оно себя ведет – не болтает ли ножками, не ковыряет ли в носу.

Вернуть не вскрывая?

«Скажи Раттнеру, – сказала она, глотая третью рюмку бренди так же просто, как если бы это была подкрашенная вода, – скажи ему (спиртное развязало ее прелестный гадючий язычок) —

(Гадючий? У Люсетты? Моей милой мертвой душки?)

– скажи ему, что когда давным-давно ты и Ада —

Имя раскрылось как черный дверной проем, затем дверь хлопнула.

– бросали меня ради него, а потом возвращались, я всякий раз знала, что вы всё сделали (утолили свою похоть, усмирили свой жар)».