Ада, или Отрада

В письме от 28 февраля 1969 года к одному из пионеров набоковистики Семену Карлинскому Нина Берберова, читавшая в то время набоковский курс в американских университетах, поделилась своим мнением о новом удивительном романе (загодя посланном ей издательством в рецензионных видах): «Прочитала АДУ Набокова (она была мне прислана в верстке). Совершенно гениально и может быть абсолютно ненужно. Но это, как сказал Оскар Уайльд, как раз то, что нужно искусству»[18].

Два года спустя она развила свою мысль:

Три проблемы я считаю наиболее важными и, конечно, наиболее трудными: вопрос игры слов, вопрос заимствований (или влияний) – сознательных или бессознательных – и вопрос пародий. <…> Вторая проблема – заимствований (и в самом широком смысле слова!), или иначе – освобождение от традиций XIX века, < – > очень важна. Тут нельзя упускать из виду «Аду», потому что (как я считаю) в «Аде» нанесен русскому реалистическому (да и не только русскому) роману coup de grâce[19]. Возвращения к нему не может быть – по крайней мере сто лет[20].

Действительно, в «Аде» подверглась радикальному пересмотру сама идея достоверного отражения эпохи и судеб героев, однако удар по реалистическому роману Набоков нанес его собственными средствами. Проштудировавший для своего комментированного английского перевода «Евгения Онегина» (1964) сотни произведений европейской литературы XVII–XIX веков, Набоков в «Аде» подхватил и переосмыслил основательно забытые приемы и темы романа пасторального, социально-бытового, эпистолярного, романа воспитания, французских дворянских романов рококо, с их камерностью и утонченной эротикой, отдал дань всем основным элементам классического повествования: обстоятельным картинам природы и нравов, дорожным впечатлениям, светской и застольной беседе, рассуждениям об искусстве, байроническому разочарованию, конфликту отцов и детей, отношениям господ с прислугой и домашними учителями, поэтичным описаниям детских чувств, юношеского томления и плотского влечения, напоминающим стиль «Вильгельма Мейстера» Гёте, «Люцинды» Шлегеля, «Аталы» и «Рене» Шатобриана, «Мэнсфилд-парка» Остин и автобиографической трилогии Льва Толстого[21].

«Аду» можно рассматривать как роман философский, любовный, усадебный, нравоописательный, научно-фантастический, модернистский, психологический, аллегорический, семейный, автобиографический, как «роман художника» (Künstleroman), как «университетский роман» (campus novel) и как антироман, продолжающий смелые формальные поиски «Бледного огня». В этом отношении семейная хроника Набокова предстает грандиозным компендиумом европейской и американской литературы нового и новейшего времени, «музеем романа», по определению Альфреда Аппеля-младшего[22], в котором, однако, привычному, традиционному (первая любовь, супружеская неверность, путешествия в экзотические страны, месть, дуэль, сомнения и духовные поиски героя) противополагается фантастическая фабула и необыкновенно усложненная манера изложения, ее пародийный характер, постоянная авторефлексия, крайняя литературоцентричность и металогичность (к примеру, указания Вана на посмертный характер своего существования после отъезда из Ардиса и разлуки с Адой), опрокидывающие любые онтологические основания «реалистического» повествования. «В книге реальность человека, предмета или обстоятельств, – писал Набоков в лекциях о Джейн Остин, – зависят исключительно от мира, который создан именно в этой книге. Самобытный автор всегда создает самобытный мир, и если персонаж или действие отвечают структуре этого мира, нас приятно потрясает художественная правда, сколь бы персонаж или явление ни казались неправдоподобными при перемещении в то, что рецензенты, бедные поденщики, именуют “реальной жизнью”»[23].

Уклончивая игра слов, стремление выразить трудновыразимое, переформулировать сказанное ранее, нащупать самый подвижный позвонок используемого термина, передать едва заметной сменой интонации движение души, след мелькнувшего воспоминания – всё это средства раскрытия в «Аде» внутреннего мира героев и, в конце концов, самой реальности в (возможном) истинном, а не условно-литературном значении слова.