Адам и Ева

Дождь лил целых два дня и две ночи. Земля была напоена досыта, даже с избытком. И снова возродилась, вновь заблагоухала. Омытые дождем деревья, освободившись от пыли, ожили. Ливнем сорвало засохшие, увядшие плоды, зато те, что уцелели, получали теперь из корней, стволов и листьев добавочное питание. В последние минуты! Ведь к первому сбору ранних персиков можно было приступать уже через две недели. Именно в эту пору дождь и солнце творят подлинные чудеса; плоды резко прибавляют в весе, объеме, становятся более сочными. И того и другого, влаги и солнца, теперь хватало вполне…

А Ева?

Все это она сознавала так же хорошо, как и я. И все-таки, встретив меня на кухне утром после тропического ночного ливня, не вымолвила ни словечка. Словно ее это не касалось.

Выйдя на веранду, я увидел Шамала; напялив на себя непромокаемый плащ с капюшоном и сапоги, он решительно шлепал по грязи к складу.

— Дьявол! — ругался он на дождь. — Сколько же мы его ждали! Если бы наверху навели порядок, — Шамал мотнул головой, указывая на небо, — никакой бы оросительной системы не понадобилось, без нее бы обошлись. — Он прокашлялся. — И все-таки чудно, что у «Сигмы» дело наконец сдвинулось с мертвой точки. Небось район здорово нажал, а?

Мне словно ножом саданули в самое сердце. Почудилось, будто он надо мной измывается.

Отношения наши с Евой становились чем дальше, тем хуже. Напряжение в доме только возросло с тех пор, как мы остались одни. Томек уехал в пионерский лагерь на Махово озеро, а Луцку Ева на машине отвезла к бабушке в Писек. Луцка радовалась — она из года в год проводила у бабушки две-три недели. Ева пробыла у матери целых три дня… Неужели все это время торчала в Писеке?

Червь неуверенности и сомнений точил мою душу. Перед глазами неотступно стояла картина: Ева со Штадлером, они танцуют, и он обнимает ее. Она приникла к нему, будто вверяя ему душу и тело. Неужели это возможно, как она могла вести себя так после всего, что было между нами? Припоминались наши счастливые минуты. Переживая эти мгновенья снова и снова, я начинал думать, что все мои подозрения — чистая бессмыслица, мне ли не знать, что Ева обожает танцы, забывая при этом все на свете! Ты оскорбил ее, внушал я себе. Был измотан и раздражен, видя, что засуха губит плоды наших трудов, сознавая свою беспомощность и неспособность добыть оросительную систему, необходимую для сада. Всякое соображение растерял в этакой жаре, и куда только весь ум подевался, куда? Уже три недели не могу выбраться из трясины недоразумений, как муха, угодившая в молоко. А к тому же я тогда выпил. Если бы не проклятый алкоголь, мне бы и не вздумалось накричать на нее! Я был несправедлив, обидел ее!..

Но тут перед глазами снова всплывало, как тщательно она прихорашивается в последнее время перед зеркалом, пропадает бог знает где, задерживается в госхозе, передает сообщения от Штадлера…

Словом, я ел себя поедом; после всех этих неприятностей нервы стали ни к черту, словно обнажились.

А Ева сияла, вернувшись из Писека. О том, как добралась, обронила несколько словечек, а уйдя в кухню, замурлыкала песенку.

Вечером посидела у телевизора, а потом молчком ушла в ванную. Вымывшись, легла спать у Луции в комнате. Осторожно приоткрыв дверь, я заглянул к ней, но она притворилась спящей.

Между тем убрали вишни, началась выборочная съемка персиковых плодов. Пора, прежде доставлявшая мне ни с чем не сравнимое удовольствие.

Нашим ранним сортам вишен засуха нанесла очень большой урон. Вишенки получились худосочные; едва прикрывала косточку плоть, в иные времена сочная и мясистая. Теперь к этой напасти, которая постоянно мозолила мне глаза, добавились неприятности с закупочными организациями. Урожай плодов и овощей был невелик, и районная организация «Пло-доовощ» оказалась под угрозой срыва заготовок, а это означало, что работникам не заплатят положенных премий. Поэтому торговцы старались даже и поздние, более сочные, вызревшие в отличных условиях плоды закупить по самым низким ценам, а в магазинах — продавать по цене высших сортов. Их система подтасовки и мошенничества мне уже давно осточертела, а теперь, когда на душе скребли кошки, видеть их ухищрения и вовсе было невмоготу. Короче говоря, мы с заготовителем вцепились друг другу в патлы. Я стоял на своем — помнится, спор шел о первосортных зрелых вишнях, собранных с поливных участков. Я не сдержался (крик стоял — хоть святых выноси) и сгреб его за грудки. Все присутствовавшие при сем окаменели, испуганно вытаращив на меня глаза.

Нужно было на какое-то время выкинуть все это из головы, побыть одному, успокоиться.

Обходя две длинные яблоневые шпалеры, я рассматривал деревья, небо, птиц, слушал кузнечиков, стрекотавших в траве. Солнце уже клонилось к закату, когда я по тропке добрался до западного края персиковых посадок. Там, где мы настилали сечку, сохраняя прикорневую влагу, ветви дерев были усыпаны набухающими плодами. Солнечные лучи, просвечивая сквозь листву, играли на коре стволов, светлыми бликами ложились на землю. Не умолкая распевали птицы.