Адам и Ева

— Прости! — вырвалось у меня. — Я безумец. — От ее руки ко мне шло тепло, сердце смягчилось. Но от смущения и стыда было не по себе, меня будто сковало.

— А что он? — спросил я.

— Он сюда больше не сунется! — Ева счастливо и победно рассмеялась. — Кретин! Но чего я хотела, того добилась. Оросительная система уже здесь. Ну куда вы годитесь со всеми вашими совещаниями, планами, конференциями? Со всеми вашими пленумами — районными и областными? О нашем руководстве я уж и не говорю. Видишь, Адам, как сложна жизнь. Какова цена всяческих решений и предписаний. Обыкновенная простая баба достигнет не в пример больше!

Она была права. Именно это меня и бесило. Высмеяла нас (есть за что!).

— Так-то вот. Ты доволен? — Она одарила меня глубоким лучистым взглядом. — Или все еще бастуешь? Как видишь, я тебя великодушно прощаю. И ты меня не поцелуешь?

Душа моя давно уже рвалась к ней. Но великодушие женщины чем-то унижало, сковывало меня.

Раскрыв объятья, она прильнула ко мне и поцеловала влажными заждавшимися губами.

Я словно только теперь впервые увидел Еву всю целиком. Черная, выцветшая на солнце маечка, мягко облегавшая высокую крепкую грудь; прекрасно загоревшие руки и плечи, тонкая талия, крутые бедра, стянутые узкими потрепанными джинсами, — все в ней оставляло впечатление ладной подтянутости и гибкости. Она словно вырастала у меня на глазах и вместе с тем — срасталась со мной, более того, заполняла собою не только всю мою душу, но и весь сад. Она точно родилась в нем, переросла его и теперь заслоняла своей тенью.

День клонился к закату. Приближались золотые сумерки. Трактор с прицепом, наполненным персиками, уехал; сборщики тоже ушли. Воцарилась полная тишина. Гомонили лишь птицы в поднебесье да кузнечики среди ромашек, колокольчиков и клевера.

— Да, помучили мы друг друга, — вздохнула Ева. — Оба хороши, да хватит уж. — С облегчением рассмеявшись, она откинулась на траву, утонув в ромашках и устремив взгляд в небо.

Трудно определить, что больше переполняло мое сердце. Радость, грусть или необычное смятение. Скорее всего — сознание вины перед человеком, которого любишь и которому нанес обиду… Вот что пуще всего связывало мне руки.

Когда-то давным-давно мы брели такими же вот лугами, усыпанными цветущими ромашками. (Это мой цветок, а Евины — подсолнух и мак.) Луг от них просто светился. А мы шли, держась за руки. И вдруг Ева сказала: «Глянь… вот твоя ромашка, раньше она ничего не говорила моему сердцу. А теперь я ее понимаю. Вслушаешься — и она расскажет обо всем, что ты хочешь услышать…» Когда же она сказала это? Слова ее по сей день звучат у меня в ушах (а иногда я обнаруживаю ромашки в вазочке на своем рабочем столе).

И еще одно воспоминание: чудный миг нашего сближенья в фруктовом питомнике еще там, в Мельнике…

И тут я не удержался — сорвал цветок и смущаясь, чуть ли не растерянно, просунул Еве в ложбинку, разделявшую круглые груди, обтянутые мягким черным трикотажем.

— Помнишь?

Она помолчала.

— Только теперь ты уже сам приладил цветок, — не спеша ответила она. Под прикрытыми веками играла лукавая улыбка.

— Неважно. Очень хорошо, что теперь могу и сам.

— Глупышка, — вздохнула она. Прижала мою голову к своей груди. Мы обнялись.

— А сейчас полежи спокойно.

От ее руки и дыхания, от всего тела веяло доверчивостью и теплом.

Прижавшись друг к другу, мы оба наслаждались прежней близостью. Июльский вечер благоухал травой и горьким орехом; веяло медвяным ароматом клевера, ласковым, как нежное прикосновение.

9 Коварный солнцепек

Сколько же с той поры промелькнуло лет? Сколько урожаев у нас уже позади? Восемь?

Я уже сбился со счета. (Зато у меня в дневниках и в записках у Евы они все описаны, один за другим, там же проведена их сравнительная оценка — куда более наглядная и необходимая, чем те сведения, которые мы подаем в разные инстанции и учреждения.)

Восемь снятых урожаев… Впрочем, нет — последний, восьмой, еще до конца не убран! Яблоки уже золотятся и рдеют, кожица у них гладкая, бархатистая. Скоро дозреют все. Их меньше, чем в прошлом году, некоторые яблони нынче отдыхали. Зато урожай вишен, абрикосов и персиков, можно сказать, уже снят. И какой небывалый! Никогда еще мы не имели такого!

В начале августа, в самые теплые дни лета, чуть не целую неделю стояла жара — днем около тридцати, а ночью не ниже двадцати градусов; ранние сорта персиков и абрикосов созревали дружно. Чем дольше стояло вёдро, тем напряженней шла работа в садах. Все, кто в состоянии, помогали снимать урожай. Машины заготовителей едва поспевали перевозить плоды в город…